порог. Книжные стеллажи под самый потолок, начавшись сразу от двери в прихожей, расходятся по всем комнатам (их, по моим прикидкам, три), и в редких, узких промежутках между стеллажами висят портреты-миниатюры в рамках “под старину” (а может, подлинно старинных?). Хозяин из-за болезни изрядно сдал, мало похож на бравого ругателя, каким однажды его показало на всю страну Центральное телевидение: “Я критики в свой адрес не читаю, только время отнимает…” Тельняшка матросская выглядывает из-под пижамы, голос – неласковый, с хрипотцой:

– Ну здравствуйте. Что можете сказать хорошего?

В переводе на обиходный язык – “какого чёрта надо?” Понимаю: незваный гость. Хотя – отчего же незваный? Было письмо, был разговор по телефону. А впрочем, он не обязан любезничать со всяким, кто приходит отнимать у него золотое время.

– Валентин Саввич, стоило ли мне лететь в такую даль, чтобы вам говорить “что-нибудь хорошее"? Я от вас услышать хочу – о жизни, о работе новой…

– Вы, говорите, из какого журнала-то?

– "Литературный Киргизстан” называется.

– Ах, да, Тося же мне говорила, я позабыл. Это вы у себя полный вариант письма Раскольникова напечатали, молодцы, прочитал с удовольствием. Даже в центральных журналах его побоялись дать без купюр. С вашей стороны это был довольно смелый шаг. Ну, так что вас интересует конкретно?

– Хотелось бы получить несколько ваших миниатюр для публикации в июльском номере журнала – как раз когда Вы будете отмечать своё шестидесятилетие.

– Слушайте, а что это за праздник такой – шестьдесят лет? Возраст – неужто заслуга? Тут сочувствовать надо человеку, горевать вместе с ним: годы-то уходят! Вы посмотрите, какие юбилеи празднуют у нас! С каким шумом хороводят вокруг старца, выживающего из ума, как его лакируют, как приписывают заслуги, которых он никогда не имел! И таких у нас – до едрени матери: ничего не сделали путного, но юбилеи справляют им пышные.

– Как бы Вы к этому ни относились, а чествования по случаю круглой даты Вам не избежать…

– Ошибаетесь. Я скроюсь. Как раз перед вашим приходом шёл об этом разговор с Чижовым Львом Борисовичем, это военврач, мой друг и спаситель, мы с ним уже и место наметили, так что не пытайтесь меня найти, да-да-да. Есть место. Ну а насчёт миниатюр для “Литературного Киргизстана"… Даю Вам несколько, они пока ни в какие сборники не входили, можете смело их печатать. Мне же сейчас надо копить силы для работы над новым романом, на который тоже много охотников.

– На тот, что о Сталинграде?

– Точнее – о разгроме армий фельдмаршала Паулюса. Мой отец воевал и погиб под стенами Сталинграда, мне стали известны обстоятельства его гибели, и я решил взяться за новую для себя сухопутную тему. Собрал всю необходимую библиографию, перечитал литературу по вопросам военной стратегии тех лет, а также большой политики. Среди моих документальных героев – Роммель, Черчилль, Паулюс, место действия – обширный плацдарм Второй мировой войны, включая африканскую пустыню. Послушайте, а почему бы нам чаю не выпить, а? Первача моей собственной заварки!..

– Да мне всего полчаса отведено, вот-вот закончатся…

– Сидите, успеется.

– Тогда, если не возражаете, я включу диктофон.

– Ох уж эти машинки… Ладно, включайте. Спрашивайте.

Он восседал за письменным столом – массивным, просторным сооружением старинной ручной работы, с множеством выдвижных ящиков и ящичков. На поверхности стола, посредине между стопками исписанных и чистых листов бумаги – четырехгранная чернильница толстого стекла, рядом – пластмассовая ручка с ученическим пером-вставочкой. Такими теперь не пишут, разучились.

– Та самая ручка, Валентин Саввич?

– Она, родная. Все написано ею, за этим столом – не полированным, не лакированным, его сколотил мастер ещё в прошлом веке. Очень надёжный стол! Написал – разворачиваюсь вот сюда, здесь у меня, видите, пишущая машинка, всё перепечатываю собственноручно, машинисткам не отдаю, так удобней править, редактировать. Пишмашинок три, все – довоенного выпуска, немецкие, эта вот самая старая, сняли её в качестве трофея с гитлеровской подводной лодки, она удобна тем, что во время качки не падает. А новую как-то купил, из современных, так она недолго поработала, сломалась. Дрянь всякую выпускают…

– Валентин Саввич, мне рассказывали про ваш подчеркнуто независимый характер, ещё говорят, что вы нелюдим, всячески избегаете общений. Особенно литераторы жалуются…

– Вот они меня таким и сделали. Был я разбитным, веселым, компанейским парнем. Но когда сел работать основательно, братья-писатели стали мне не интересны. С ними не о чем разговаривать! Наезжают со всей страны в Дом творчества Дубулты, под Ригой, а вот я до сих пор не научился понимать: что это такое – Дом творчества? И почему, чтобы творить, надо ехать с одного на другой конец страны? Вот мой дом – это настоящий дом творчества!.. Ну ладно, приехали. У них расписаны места, в которых следует побывать: Домский собор, финская баня, ага, вот тут у меня просвет, схожу-ка я к Вальке Пикулю. Приходит. Я, как правило, занят, но уважу, приглашу присесть: давай поговорим. Вам бы послушать, какие умные темы они затрагивают! “Вот я недавно был во Франции, а ещё раньше в Италии, оттуда привёз магнитофон новейшей марки, фотоаппарат, щёлк – готовая карточка выскакивает. Сейчас в Чехословакию собираюсь. А ты куда ездил? Никуда? А чё так слабо? Между прочим, ты не знаешь, с кем нынче Катька такая-то спит? Не знаешь… Мне говорили, что она с тем-то спала, а сейчас, интересно, с кем?..” Вот такие разговоры – а зачем они мне нужны? Я и перестал пускать. Между прочим, дорогой мой, хотите знать, какой был самый счастливый период в моей жизни? Когда по выходе романа “Из тупика”, в котором, оказывается, я задел чувства кое-кого из сильных мира литературного, они, сводя со мной счеты, решили выключить меня из литературы на много лет. Имя моё в печати велено было не упоминать, я был как тот корабль, который ещё способен принимать радиограммы, но сам выходить в эфир не может, не имеет права. Так вот, я им всем благодарен: то время оказалось плодотворным для меня, я много работал.

– Вы и почитателей своих не особо жалуете. Не заботит мирская слава?

– Знаете, если бы мне эта слава досталась лет этак в двадцать, возможно, я и сам превратился бы в одного из таких литераторов, которых отвадил от своего дома. Но моё счастье, что всё мне доставалось великими трудами, и так называемую популярность я ощутил только после того, как мне позвонили из Ленинграда и сообщили, что мой роман “Пером и шпагой” продают в Доме книги под наблюдением конной милиции, ибо