– Ты? На кухне?

– Есть можно, – кивнул Энтони. – Подтверждаю. У Мириам, конечно, вкуснее мясо, но супы у Даны получаются то, что надо. Во всяком случае, никто не жаловался.

Он улыбнулся краешками губ, едва заметно, чтобы ободрить. Улыбка получилась печальной.

– Не смотри ты на нас так, Ханна. Конечно, нам тяжело…

– Особенно, когда дети плачут по ночам… – вставила Дана. – Представляешь, темно, и слышен тихий-тихий вой. «Мама, мама…» В спальне у меня двадцать пять малышей – начинает один и остальные подхватывают. И так час… Или два. Или три… До самого утра…

Она сглотнула всхлип и посмотрела на Ханну больными собачьими глазами.

Губы у Даны подрагивали, но она старалась скрыть это, как могла. Правда, могла она плохо.

– Ты не думай, что мы жалуемся… – перебил Дану Энтони. – Могло бы быть еще тяжелее. Я, например, не выдержал бы работы в похоронной команде. Как по мне, так лучше копать ров и ставить ограду. Даже если руки в мясо, все равно лучше, чем таскать мумии и жечь их на костре. Помнишь Кима, Ханна?

Ханна Кима помнила. Симпатичный худой парень, выступал за школу в сборной по плаванию. Он чудесно танцевал – невысокий, ловкий и очень музыкальный. Он очень любил танцевать…

– Ким застрелился два дня назад, – пояснил Энтони. – После того, как сжег тела своих родственников. Вот поэтому я просто укрепляю периметр и не могу заставить себя зайти в наш дом… Пусть кто-нибудь другой заходит…

Ханна вспомнила пару в самолетных креслах и закрыла глаза.

– Слишком много мертвых, – произнесла она тихо. – Везде, где я шла или ехала, были мертвецы. Я похоронила своих родителей… Сама… Но кто-то должен войти и в твой дом, Тони.

– Но не я, – быстро ответил он, отводя глаза. – Я туда не войду ни за что…

– Тела сжигают? – спросила Ханна.

– Приказ Грега, – сказала Дана. – То есть мы понимаем, что это вирус или еще какая-нибудь дрянь и трупы могут быть заразны. Мы уже неделю поддерживаем костры. Хорошо, что ветер сегодня не менялся… Ты не представляешь, как все это пахнет…

– Слушай, а почему ты не попросишь Грега перевести тебя на другие работы? – спросила Ханна. – Вы же старые друзья! Он что, не видит, что ты загибаешься?

– Грега? – спросил Энтони, на лице которого блуждало некое подобие улыбки. Весьма неприятное подобие. – Вот уж кого я больше ни о чем не попрошу… Наш мессийка не любит, когда ему напоминают о дружбе…

– Вы поссорились?

Энтони осклабился.

– Не надо, Тони, – взволнованно предупредила его Дана. – Он делает то, что…

– Он делает то, что ему нравится, – перебил ее Энтони, голос его задрожал он злости. – Он тащится от этого, Дана. Он наконец-то получил то, о чем мечтал – мир, где ему должны подчиняться.

– Что между вами произошло? – спросила Ханна. – Что он тебе сделал?

– Ничего… – начала Дана.

– Как это – ничего? Расскажи ей! Ну, расскажи! Расскажи, как он вместе с Васко наводил тут порядок! Ханне понравится!

– Тони! – сказала Ханна, как можно более убедительно. – Я ничего не знаю, но хочу знать… Что за хрень между вами произошла?

– А вот такая хрень! – Лицо у Энтони пошло красными пятнами. – Обычная! Одни должны убирать трупы, а другие с чистыми ручками только приказы отдают? А что делать, если я не могу? Ну не могу я! Ничего, кроме как вкапывать столбы под колючку, он для друга не нашел? Только трупы или рыть? Чем я хуже него? Почему он тут главный? Он что, умнее? Ни хера он не умнее! А пороть прилюдно – это правильно? А разрешить своим ублюдкам бить тех, кто не хочет ему подчиняться? Это как? Пользоваться тем, что у него за спиной этот отморозок Васко?

Казалось, еще чуть-чуть – и на его губах вскипит пена.

– Попросить Грега? – просипел он, выдавливая слова, словно пасту через сцепленные зубы. – Нашего умненького, добренького Грега? А не даст ли Грег своему другу Тони нормальную работу? Ведь Тони для него, как брат? Ведь Тони верный и преданный, как собака! Да, убивать я не умею… Но я же…

– Хватит! – рявкнула Дана.

Голос у нее стал резким, с неприятными интонациями – что-то среднее между окриком и визгом. Она явно не сдерживала эмоции.

– Заканчивай ныть!

– Я не ною! – огрызнулся Тони, вскакивая. – Тебе нравится пахать по двадцать часов в сутки? Жопы мыть нравится? Мой! Для тебя он тоже другого места не нашел!

– А я не требовала другого места! – крикнула Дана в ответ. – Я делаю то, что могу и умею. Он не виноват, что я ничего другого не умею. И ты ничего другого не умеешь!

– Зато он умеет! Командовать! Будем беременеть сегодня, Дана? Грег приказал? Давай! Ему же еще и наши дети нужны! Раз-два! Раз-два! Сука! Ненавижу!

– Прости его, – попросила Дана негромко, поворачиваясь к Ханне. – Он не в себе…

– Я в себе! – прорычал Тони. – Слышишь, сука? Я в себе!

Он выбежал прочь, хлопнув дверью.

Некоторое время девушки молчали.

– Все так плохо? – спросила Ханна и взяла Дану за руку.

Ладонь была загрубевшей от работы и чуть влажной, кисть безвольной.

– Все очень плохо… Я не знаю, что делать.

– Он изменился.

– Он сходит с ума. Он считает, что все не так.

– А как правильно?

Дана высвободила руку и подняла на Ханну глаза. Слез не было, но взгляд был такой, словно ей только что переломали кости.

– А он не знает как. Главное, чтобы не так, как Грег.

– Что не так сделал Грег?

– Ввел пайки для всех, кто старше десяти лет. Работаешь хорошо – получаешь полный, не работаешь – получаешь в три раза меньше. Тех, кто пытался гнуть свое… Их вразумил Васко.

– Вразумил?

– За неподчинение – публичная порка. За воровство еды – изгнание. За другие мелкие провинности можно получить прикладом по ребрам.

Дана невесело усмехнулась.

– Грегори – совсем не тот Грегори, которого ты знала. Оказывается, никто из нас его не знал. И Тони, как оказалось, другой.

Она отбросила челку.

– И я не та, что была. И Лиз, и Васко, и Сэм… Прости, еще раз, Ханна, за эту сцену. Слишком многое произошло за эти дни. Мы все не в себе. Но я рада, что ты жива и вернулась.

Губы Даны прикоснулись к ее щеке – поцелуй вежливости: ни тепла, ни нежности, ни дружбы.

– Привыкай. Прости. Будем видеться!

Она вышла, не оглядываясь.

Ханна молча откинулась на подушки.

Сказать, что она была растеряна – это ничего не сказать. Ведь не годы отделяли их всех от совместного прошлого – чуть больше недели, но то, что произошло за эту неделю, кардинально поменяло все.