Задний двор. Обломки и перья, хрупкие куриные кости, рассыпавшиеся в грязи. Нет ни плоти, ни кожи, все сожрала стихия и животные семейства кошачьих. Внутри кроличьих клеток к потолку прилипли обрывки меха. А скелеты кроликов напоминали о воскресных обедах, о тушенных с ветчиной и паприкой спинках и лапах и о бабушке, склонившейся над кастрюлей и бормочущей: «Вот, почти и готово». И повсюду валялись сухие дохлые черви, пожиратели плоти достигли нирваны, обжираясь, пока не полопались. Перемешанные с грязью останки фермы превратились в кашу, в слякоть, как зыбучий песок затягивающую мои ботинки. На ветру раскачивались веревки, на которых дедушка подвешивал забитых кроликов.

Присмотревшись, я подивился прочности простого материала, пережившего и непогоды, и палящее лето. Он хотел уцелеть, как и все останки того, что когда-то было живым. Уличный туалет совсем не вонял – экскременты под ним давно превратились в почву, и, возможно, его стоит снести, а на этих нескольких метрах устроить клубничную грядку. Мне хотелось курить. Меня вдруг настиг запах дедушкиного табака, словно дед был где-то поблизости и работал, хозяйничал на своем кусочке этого мира.

Сад. Мешанина кротовых куч и следов от шин велосипедов в грязи – местные юнцы нашли здесь подходящее место, чтобы выпустить пар. Поперек картофельных грядок лежала вывернутая из земли яблоня. Как всегда и предсказывала бабушка в непогоду – это чертово дерево погубит когда-нибудь весь урожай. Искривленные корни яблони угрожающе обращались к небу. На коре были вырезаны имена и сердечки. Я не злился. Здесь было пространство, существующее без владельца. Тем вандалам оно принадлежало в той же степени, что и мне.

Я топтал это кладбище, и оно хрустело под моими ногами. «Я сдам дом каким-нибудь приличным людям из Праги», – обещал когда-то давно Человек-Башмак. А потом бросил все это умирать.

Я вставил ключ от дома в замочную скважину до того, как понял, что дверь не заперта. Царапины вокруг дверной ручки говорили о многих попытках взломать замок, прежде чем незваным гостям это удалось. Я вошел и почувствовал запах плесени. Толстым слоем, как волосы на спине старика, она покрывала ковровые дорожки. Плесень проступала и на стенах, ее пятна метастазами прорастали повсюду, где сквозь дряхлую структуру удалось проникнуть дождю или пьяные вандалы вздумали помочиться.

Я прошел из коридора в гостиную. Кровь стучала в кончиках моих пальцев, а глаза широко распахнулись в поисках призраков. Слабый дух сигаретного дыма стал отчетливее в холодке комнаты, и теперь табак перебивал даже грибную вонь. Где же он, образ давно умершего деда, где он курит и читает свои газеты? Может быть, его смерть – тоже ложь? Но сомнения рассеялись, как только я увидел оставленный вандалами монумент.

На том месте гостиной, где когда-то стоял стол, возвышалась пирамида пивных бутылок почти с меня ростом. У ее подножия покоились многие килограммы окурков, все сожженные почти до фильтра, и все от «Кэмела» – сорта, который дед презирал. Незаконные жильцы оставили этот памятник, как зловонный флаг своего присутствия, словно первые люди, побывавшие на Луне, – утверждение права собственности на эту заброшенную землю, на ничейный дом.

Что мое появление для этих захватчиков? Их власть кончилась, или это я здесь захватчик, а мое присутствие – лишь попытка вызывать духов?

Я пнул пирамиду, и она развалилась, расплескалась, как хлынувшая из горла свиньи кровь. Меня чуть не вырвало от вони прогорклого табака и слюны, и я снова отступил в коридор, в объятия куда более приятного аромата увядания. Я решил пока игнорировать ванную и кладовую – ничего хорошего меня там ждать не могло.

А потом были спальни. Односпальная кровать в моей бывшей комнате вся завалена тряпками, заляпана спермой и кровью, а использованные презервативы засохли и сморщились. Но под всем этим на матрасе остались два маленьких пятна от моих детских кровотечений из носа и одно большое и темное, след соленого пота с моей спины. Это моя кровать. Маленький контур моего детского «я» отпечатался в ней, как тень после ядерного взрыва. Кровать была погрызена мышами и обожжена зажигалками, но она все равно оставалась моей, и ее до сих пор окружали обвалившиеся полки с бабушкиными старыми книгами, тоже помеченными грызунами. Я сел на матрас, совершенно не заботясь о том, просочились ли на него выделения через тряпки.

Гигантская дыра в потолке надо мной открывалась прямо в небо, укрытое облаками. Вероятно, обвал случился давно – нигде не было ни следа обломков.

Из-под груды недоеденных книг показался длинноногий паучок-сенокосец с толстым пузом, волочащимся по полу, – дом кишел насекомыми, пауку было чем лакомиться. Он без колебаний направился в мою сторону и остановился в нескольких метрах от кровати. Я почувствовал на себе его взгляд. Ощутил себя дома.

– Это ты? – спросил я паука.

Он не шевельнулся.

– Подними ногу, если это ты.

Ничего. Но он остался на месте и смотрел на меня. Заинтересованно.

– Побудь здесь, – попросил я. – Я сейчас вернусь. Не уходи.

Я вышел из дома, прислонил «Дукати» к потрескавшейся стенке. Я понятия не имел, который час, – казалось, еще только начало дня, подходящее время для предстоящих дел, но из-за пустых деревенских улиц я не был в этом уверен. Я прошелся по главной дороге, меня больше не успокаивала головокружительная скорость двигателя. Гравитация проникала из-под бетона, вцеплялась в лодыжки и несла меня медленно, но устойчиво.

Пожилая женщина, лица которой я не узнал, помахала мне рукой со скамейки перед своим домом. Она затянулась трубкой и поддернула вверх юбку, открыв ноги, разрисованные черно-синими венами. Вероятно, ветер с востока как-то смягчал старческие боли. Я помахал в ответ и спросил, который час.

– У меня тринадцать лет часов нету, – отозвалась она, показав, что нет и зубов.

Я дошел до нового магазина. Накидал в корзину картофельных чипсов, ветчину, яйца, молоко, шоколадное мороженое с орехами, дезодорант, свежий хлеб на закваске, копченую макрель, пару пончиков с джемом, сало, сковородку и банку «Нутеллы». Земные предметы. Подержал в руках свежую газету, а потом положил обратно на полку. Слишком много.

С полными полиэтиленовыми пакетами я обогнул магазин и прошел по засыпанной гравием дорожке мимо закрытой пивоварни. Я добрался до места, которое мы, деревенские дети, называли Ривьерой, – пляжа с грубым песком и клочками травы у реки. Возле пивоварни течение было бурным, а речка глубокой, мы держались там за толстые деревянные шесты, вбитые в речной ил и возвышавшиеся над водой. Течение омывало наши плечи, и мы соревновались, кто продержится дольше, прежде чем течение ослабит хватку и отнесет за поворот. Я почти всегда выигрывал.

Ясно было, что Ривьера уже давно не видела пловцов. Из песка торчали полузасыпанные газеты и пластиковые бутылки. Из кустов скользнула черная змейка и ушла под воду. Я хотел бы снять одежду и последовать ее примеру, но вода еще как минимум пару месяцев будет слишком холодной.

Опустив сумки наземь, я закатал штаны до колен и вошел в реку, кожа тут же покрылась мурашками от прикосновения ледяной воды. Я стоял, пока ощущение холода не рассеялось, а грязь под пальцами не стала казаться теплой. Все вокруг изменилось, кроме воды. Как бы я ни вошел в этот поток, он меня лишь омоет и продолжит свой бег. Он манил меня плыть, и его не заботило, когда я снова его покину. Даже его покушение на мою детскую жизнь совершилось без злого умысла. Я был так близок к тому, чтобы рано погибнуть, не узнать ни Ленку, ни Гануша, никогда не увидеть сверху золотых континентов Земли. Но я снова и снова возвращался на этот берег, вцеплялся в него и жил.