О да! Простой человек не бывает пошляком — и тут он снова тысячу и тысячу раз будет прав. Однако, чтоб сделаться таковым — и тут я не соглашусь с господином Набоковым, — полагаю, явно недостаточным будет для крестьянина всего лишь перебраться в город. Мне представляется, что, кроме помещения человека, выросшего и воспитавшегося вдали от пошлых красивостей мира, в городскую среду, потребно также и другое, столь же значительное, дающее тому переродиться в то, чего жаждем мы осуждать. И для этого должен изначально красивый душою человек, не умея противиться обстоятельствам, отринуть от себя накопленный прежде духовный и душевный багаж и поплыть по веленью горьких для всех нас причин в мерзоту и паскудство новой для себя привлекательности… Но тем и силен наш же обычный русский человек, что дурно прилипает к нему такое, и коль скоро сумел он изначально не покрыться зловредной коркой из пошлого и грязного, то и не покроется и далее, даже если город, о котором говорит Владимир Владимирович, съест его целиком, без остатка — заглотит и не поперхнется…»

Лёва нагнулся над экраном, почитал пару фраз и разогнулся обратно.

— Ну пошла коза по капусте… — выдавил он еле слышно, скривив рот. — Кому чего, а нашего хлебом не корми, дай поумничать. Есть голова, нет головы — не эпохально. И чего я только рыцаря своего Шварику задвинул. Стоял бы, железяка, сейчас да стоял, как вкопанный, цену набирал…

Он махнул рукой, развернулся и пошел звонить Шварцману, требовать возврата. Аделина же, дождавшись окончания последней фразы Николая Васильевича, выдержав короткую паузу, начала быстро набирать ответ.

Узнав о требовании Гуглицкого отыграть с рыцарем обратно, Мишка пришел в неописуемую ярость.

— Да ты чего, совсем озверел, Лёвчик?! — заорал он на него. — Какой еще возврат? Дело сделано, товар доставлен. Чего тебе, понимаешь, еще надо?

— Мишенька, ты пойми, — стараясь не терять самообладания, увещевал его Лёва, — ну не он это, не тот. У того темечко широкое и зубы мелкие, а у этого башка как у Хакамады, хоть сейчас на конкурс черепов.

— Лёв, ты прикинь, как все было, — попытался оказать разумное сопротивление Шварцман. — Заказ на вещь: где, чего — сказано было четко. Так или не так?

— Ну так, допустим, — вяло согласился Гуглицкий. Он знал, разумеется, что никакого своего имущества ему не видать больше вовек, как и писателя Гоголя в твердом исполнении, но вместе с тем попытку эту не осуществить он просто не мог, чтобы не сожалеть потом весь остаток жизни, что не использовал шанс не быть окончательным идиотом.

— Ну вот! — с нехорошим торжеством в голосе подбил черту Шварцман. — Сам же признаешь! И потом… — он шумно подышал носом в трубку, преодолевая остатки негодования, и озадачил Лёвку вполне справедливым вопросом: — Кто тебе сказал, что это не та голова, а другая — сам этот Гоголь-моголь, что ли, или кто?

— При чем тут Гоголь? — с явной тревогой в голосе вздернулся Лёва. — Он-то чего спать тебе не дает?

— Не знаю я, кто кому чего дает или не дает, — Шварик тут же воспользовался коротким Лёвкиным замешательством и перешел в законную атаку, — и вообще я ничего не знаю, Лёвчик, и знать не желаю. Получил — пользуйся, а меня больше не дергай. Пожалуйста, прошу тебя, у меня и так с этими твоими проблемами сплошной расход и нервы ни к черту. Все дела напрочь отмел, пока бабку твою возил, понимаешь, туда-сюда.

— Туда я ее возил, а не ты, — поправил его Лёва. — Ты возил обратно.

— Туда-сюда, какая разница! — раздраженно отозвался Шварцман. — Главное не это, главное — что Ленку мою до сих пор в дрожь бросает, как вспомнит, что из бачка говняного башку эту вытаскивала и на себе, к сердцу, можно сказать, прижав, через весь музей тащила, думая, что вот-вот менты ее примут и закроют до конца жизни. Ты чего, не в курсе, Лёвик? Про Раису Захаровну слыхал, наверно, от бабуськи своей? Та еще сучка, живым никого не выпустит, ведьма натуральная. — И не давая Гуглицкому встречно открыть рот, бросил на прощанье: — Ладно, все, давай, не могу больше базарить, идти мне надо. — И дал отбой.

Странное дело, но после разговора этого Лёвке стало легче. Все, что он мог сделать, теперь уже можно было считать сделанным — рыцаря просрал, с возвратом определился. Верней, с невозвратом. Он свистнул Черепа, прищелкнул карабин поводка к ошейнику и вышел за дверь.

На улице было непривычно зябко для сентябрьского вечера, и Лёва поежился. Да и посветлей могло быть ранней осенью в это время суток. Череп, нервически озираясь, словно это был чужой ему двор, внезапно взял непривычный курс, каким он обычно не ходил ни по собачьим делам своим, ни для короткого и ненавистного променада. Однако повеял ветерок, сбив ему чутье, пес в растерянности задрал нос вверх и стал с явным любопытством внюхиваться в студеный воздух. Тем временем мороз крепчал. Повалил густой снег, обильный и скученный, как гусиный пух на птицебойне, на небе зажглись тусклым звезды. Месяц, что поначалу лишь робко высунул заостренный край, теперь уже отпустил себя на полную волю и, в считаные минуты набрав нужную круглость, выпялился весь уже, полною луной, без малого остатка. Двор вмиг залился желтым, и свежий снег, играя ослепительными блестками и глумясь над Лёвкиными глазами, в первый момент заставил его стянуть веки. Но тут же Гуглицкий тряхнул головой, сбрасывая слепое оцепененье свое, однако же снег от этого не растаял и желтый свет так же не исчез прочь. К тому же Череп, освоивши новое для себя пространство, резко потянул хозяина в сторону, за дом, через арку. Лёва последовал за псом, вверив тому неведомый маршрут их передвиженья. Сразу за аркой пошли домики, вросшие в землю, белые цветом и крепкие видом, хотя и непривычные глазу, коль сравнить их с разновсякими зубовскими постройками. Да и хатки то скорей были, ежели всмотреться пристальней, а не домики.

Навстречу по утоптанной неширокой тропе, единственной средь всей этой белой бескрайности, скользили сани. Конь, с раздувшимися ноздрями на покрытой изморозью морде, выдыхал крупно и сильно, выбрасывая из себя горячий пар. Мужик, что держал вожжи, беззлобно покрикивая на уставшее животное, был в тулупе, в овчинных необъятного размера варежках и лохматой круглой шапке из бараньей шкуры. Заметив Льва Гуглицкого, он сдернул шапку и коротко поклонился головой, не выразив никакого удивленья тому, что сей прогулочного положенья белобородый барин стоит в ихней местности, посреди наваленных снегов, в чудны́х, потертых на коленках голубых портах, линялой фуфайке без рукавов, в необычных резиновых ботиках на белой зашнуровке и с прикрепленными к руке круглыми часиками безо всякой цепочки. Как был он и безо всего остального, сугревающего от морозу, выдавшемуся на Рождество. А еще чудно́й, не меньше самого, была собака у странного барина этого: африканская, не слабей, страшная, тамошних, видать, пустынных пород. И только Лёва в ответ на мужиково приветствие вознамерился испросить обратного пути в собственную подворотню, как конь всхрапнул, рванул с нежданной силой и в один миг растворился вместе с санями и мужиком в снежном дурмане.

Редко в каких хатах теплился огонек, видный через стекло, однако ж дымы, упругие, вихрастые, хорошо заметные глазу, исходили отовсюду, где торчали высокие, обмазанные белой известью печные трубы. Дымы эти подымались в небо толстыми неровными столбами, уже не имея от ветра никакой помехи, потому как внезапно ветерок этот поутих и снег, глядя на него, тоже поумерил валиться. А вскоре и вовсе прекратил свое паденье на зимнюю рождественскую землю.