Хелен Харт была, несомненно, очень талантливым скульптором; ее произведения – зачастую абстрактные – были наделены грубой первобытной силой.

– Как видите, я стремлюсь передать суть вещей, а не внешнее правдоподобие, – сказала она, указав на портрет сидящего мальчика, изготовленный из ангидрита. – Некоторые воспринимают это с трудом. Но что действительно важно, так это эмоциональный отклик людей. Я хочу вызывать своими работами сильные чувства у зрителя. К примеру, миссис Кристи, что вы чувствуете – не думаете, а чувствуете – при виде этого? – спросила она, показывая резцом на коренастую фигуру с плоским лицом, вырезанную из африканского черного дерева. – Это тоже одна из последних работ, и, говоря по правде, я горжусь ею.

Мне потребовалась минута-другая, чтобы собраться с мыслями. Когда-то я пробовала заниматься скульптурой, но мои поползновения, разумеется, и близко не стояли с талантом Хелен Харт.

– Прошу прощения, если ошибаюсь, но мне кажется, что это изображение первобытной женщины.

Хелен, похоже, слегка опешила:

– Это удивительно точно. Как вам удалось понять? Я изобразила здесь свою версию Евы, Евы-дикарки.

Я могла бы сказать кое-что по этому поводу, но не стала. Время еще не пришло.

– Но что вы чувствуете, глядя на нее? – допытывалась скульпторша.

– Ну, пожалуй, я ощущаю в ней силу. Да, большую силу, даже пугающую.

– Мистер Блейк, вы представляетесь мне тонко чувствующим человеком. Что вы скажете об этой работе? Я только закончила ее и решила, что будет уместно представить ее всем в Валентинов день. – Хелен указала на большую скульптуру из алебастра, стоявшую на постаменте и изображавшую две сплетенные в объятиях фигуры.

– Увы, боюсь, язык искусства мне недоступен, – ответил Дэвисон, выступавший в роли страхового агента из Саутгемптона. – Я не владею соответствующей терминологией. Так что, наверное, лучше спросить кого-нибудь другого.

Оглядев гостей, Хелен остановила взгляд на Эдмунде Фоссе. Тот покраснел и посмотрел на нее удивленно.

– Да ведь я… – начал Фоссе.

– Не смущайтесь, мистер Фоссе. Это изображение сексуального объединения. Я назвала его «Радость соития».

– Хелен, дорогая, зачем смущать мистера Фоссе? – вмешался Гай, коснувшись ее руки.

В глазах Хелен мелькнул недобрый огонек гнева или даже ненависти, и казалось, она сейчас выскажет нечто жестокое, а то и пустит в ход резец, но вместо этого она сунула резец в карман жакета и притворно улыбнулась.

– Может, расскажешь о тех, кто вдохновляет тебя на труды? – предложил Гай, стремясь сгладить впечатление, оставленное ее вспышкой.

– Слышал ли кто-нибудь из вас об Урсуле Эджкам или Элси Гендерсон? – спросила Хелен.

По лицам гостей было видно, что имена не вызвали у них никаких ассоциаций.

– А о Генри Муре и Джейкобе Эпстайне?

– О да, их мы знаем, – тут же послышались голоса.

– Интересно, не правда ли, что имена скульпторов-мужчин у всех на слуху, но ведь есть много женщин, ничуть не менее талантливых и искусных.

Она напомнила мне строки из стихотворения Киплинга, которые Гай цитировал на «Джелрии», о кобре, гималайской медведице, скво из племени гуронов или чокто.

– Например, Барбара Хепуорт, – подал голос Руперт Мэйби.

– Да, по крайней мере одно женское имя среди британских скульпторов людям известно, – сказала Хелен. – Что касается этой женщины, то я могу рассказать вам…

В эту минуту в дверях студии появилась служанка, объявившая, что прибыли Гренвилл и его дочь.

– Пойдемте встретим их, – сказала Хелен, и все потянулись из студии. – Я только хочу сказать, что пытаюсь придать своим работам возбуждающую женскую энергию, которой, на мой взгляд, не хватает современной скульптуре. Но хватит об этом, я и так уже наскучила вам.

– Вовсе нет, – возразил профессор. – По-моему, это очень интересный вопрос. Вы ведь знаете, что скульптура гуанчей уделяет большое внимание женским формам.

Вслед за Хелен и профессором все вернулись в жилую часть дома. Мы с Дэвисоном намеренно отстали.

– Вы обратили внимание, как она размахивала резцом? – прошептал Дэвисон. – И какое выражение было в ее глазах?

– Да, она, похоже, балансирует на лезвии ножа, – ответила я.

– Поистине Ева-дикарка, – заметил он и добавил, помолчав: – Так вы уверены, что надо продолжать?

– Да. Я уже говорила вам в баре «Таоро», что никогда в жизни не действовала с большей уверенностью.

Я ожидала встречи с Гренвиллом и Вайолет с некоторым волнением, но они приветствовали меня так, словно мое пребывание в Маль-Пэ было заурядным светским визитом. Я же никак не могла забыть страшную картину с громадной фигурой Гренвилла, прижавшей к кровати дочь. Возможно, Вайолет не сказала отцу, что я видела их, и пыталась стереть все это из памяти. Наверное, это помогало выжить в диких условиях. Может быть, я все же могла бы помочь ей? Например, поговорить с Гренвиллом после того, как наш сегодняшний план осуществится. Мне до смерти не хотелось делать этого, но тогда оставалось только обратиться в полицию, что было бы слишком тяжело для всех, кого ситуация так или иначе касалась, и особенно для бедной Вайолет.

– Очень жаль, что мы пропустили осмотр студии, – сказал Гренвилл. – У нас опять проблема с Консуэлой.

– Из-за ее сына? – спросила Хелен и, не дожидаясь ответа, повела нас в столовую. – Но вы ведь столько раз бывали в моей студии и все видели, за исключением самой последней работы. Я покажу вам ее после обеда, если хотите.

В столовой красовался большой прямоугольный стол, привезенный, по словам хозяйки, из Англии. Его покрывала кружевная скатерть очень тонкой работы. Я вспомнила, как миссис Брендел говорила, что хотела бы привезти такую скатерть домой. Теперь у нее этой возможности не было. Я вспомнила, как она лежала в ванне в «Таоро» с красными пятнами на шее, а на полу валялись жемчужины, и физически ощутила, как во мне вскипает гнев и кровь приливает к лицу.

– У нас сегодня совершенно неформальный обед, так что рассаживайтесь, пожалуйста, как угодно, – предложила Хелен. – Надеюсь, цветы вам нравятся, – добавила она, указав на стоявшие на столе вазы, заполненные красными розами. – Эти розы дал мне садовник «Таоро». – Обратившись ко мне, она спросила, получила ли я в этот день открытку-валентинку. Узнав, что не получила, она состроила жалостливую гримасу и, бросив взгляд на Дэвисона, произнесла: – Ну, не расстраивайтесь.

Все заняли места за столом. Доктор Тренкель подкатил к столу кресло Эдмунда Фоссе; Вайолет села слева от него, а я справа. Дэвисон устроился напротив меня между профессором Уилбором и Рупертом Мэйби, доктор Тренкель – напротив Джерарда Гренвилла, а Хелен Харт и Гай Тревельян сели у противоположных торцов стола.