Когда мы выходим на свет, мама спотыкается. Она пытается прикрыть глаза рукой, но это простое движение так сильно нарушает её и без того шаткое равновесие, что мне приходится обеими руками удерживать её в вертикальном положении. Она права. Я всегда злюсь, потому что внутри меня кипит настоящий вулкан.

– Что ещё ты принимаешь?

– Ничего! – слишком быстро отвечает она.

Правильно. Ничего.

– Бутылка текилы была наполовину полна. С каких это пор ты стала выступать в лёгком весе?

Она молчит, и я отстаю от неё. Есть вещи, о которых лучше не знать. Я тащу маму по тротуару, время от времени она приподнимает ноги, чтобы помочь мне. Компания парней, с которыми я вместе училась в школе, с гиканьем пролетает мимо нас на скейтбордах. Двое свистят мне и спрашивают, надолго ли я вернулась. Третий…

Он спрыгивает со скейта и достаёт из кармана десятидолларовую купюру.

– Опять поиздержалась, Скай? Отсоси мне прямо сейчас, а?

Стыд обжигает моё лицо, но я заставляю себя выпрямиться во весь рост и потащить маму дальше.

– Пошёл в задницу.

– Я тоже по тебе скучал, Бет, но без тебя с твоей мамой стало гораздо веселее.

Он вспрыгивает на свой скейт и уезжает. Да, жизнь со Скоттом сделала меня слишком нежной, каждый такой случай воспринимается теперь в миллион раз больнее. Зачем Скотт влез в мою жизнь? Почему он не оставит меня в покое?

– Мы переедем во Флориду. (Мы медленно тащимся по тротуару.) Там белые-белые песчаные пляжи. Всегда тепло. Волны с плеском накатывают на берег. (Моя мама не шлюха. Нет. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы это была неправда.) Там мы поставим тебя на ноги, мы найдём работу…

– Работу? Какую же?

– Будем где-нибудь работать. (Официально я всё ещё буду находиться под опекой Скотта, поэтому нам придётся быть очень осторожными.) Мы уедем к океану. Назначь дату, и мы сбежим.

– Сначала нужно вытащить из тюрьмы Трента, – шепчет мама. – И выкупить машину.

– В гробу я видала твоего Трента. Пускай там и подохнет.

– Нет, я не могу!

Мама хватает меня за волосы, чтобы не упасть, и мне хочется заорать от боли. Но я только закусываю губу. Кричать нельзя: на нас будут смотреть.

Мы добираемся до конца тротуара. Мама не замечает бордюр, заваливается вперёд и падает на мостовую.

– Вставай, мама!

Мне хочется сесть на землю и разрыдаться, но я не могу. Только не сейчас, когда на нас смотрят. Только не при маме.

– Вставай!

– Я её возьму.

При звуке этого низкого, спокойного голоса у меня замирает сердце и останавливается дыхание. Исайя с лёгкостью поднимает мою мать на руки. Потом, не дожидаясь меня, несёт её к дому.

Исайя.

Я хлопаю глазами.

Мой лучший друг.

Моё сердце делает два удара – один больней другого.

Мама отключается на руках у Исайи. Когда мы доходим до входной двери, я снимаю с её шеи ключи на верёвочке, которые я носила как ожерелье всю начальную школу.

Перехватив взгляд Исайи, я поспешно отворачиваюсь, чтобы не видеть боль в его глазах. На нём форменная куртка автосервиса, в котором он работает. Синяя ткань покрыта пятнами грязи и машинного масла. На протяжении всех этих трёх недель Исайя каждый день звонил и писал мне, но я не отвечала. Я подавляю чувство вины. Это он меня предал, а я ни в чём перед ним не виновата, поэтому не буду реагировать и сейчас.

Когда я открываю дверь, на меня обрушивается ужасный тухлый запах. От страха у меня подгибаются ноги. Я не хочу ничего знать. Не хочу, и всё. Мы уедем во Флориду. Мы сбежим отсюда.

Исайя входит следом за мной и матерится. Не знаю, на что: вонь, разгром, мусор. Здесь ничего не изменилось с прошлого раза, только пустой холодильник стоит нараспашку.

– Ты забыла заплатить уборщице? – спрашивает Исайя.

Я криво улыбаюсь его шутке. Он знает, как я ненавижу, когда чужие люди видят мамино жильё.

– Уборщица берёт только наличными, а мама требует всюду расплачиваться картой, чтобы накапливать премиальные мили для будущих авиаперелётов.

Перешагивая через мусор и обломки мебели, я веду Исайю в мамину спальню. Здесь он бережно опускает её на кровать. Исайя уже не в первый раз помогает мне с мамой. Когда нам было по четырнадцать, он помогал мне вытаскивать её из бара. Исайе не привыкать к трещинам на стенах, заплёванному зелёному ковру и приклеенной к разбитому зеркалу фотографии, на которой мы с мамой сняты вместе.

– Подожди чуть-чуть, – прошу я. – Потом я схожу в магазин.

Он мрачно кивает.

– Подожду в гостиной.

Я снимаю с мамы обувь, сажусь на кровать рядом с ней.

– Мама, проснись. Расскажи, что у тебя с рукой.

Как будто и так не знаю.

Она приоткрывает глаза и сворачивается клубочком.

– Мы с Трентом поссорились. Он не хотел, это случайно получилось.

Ну конечно. Как обычно.

– Чем быстрее мы отсюда выберемся, тем лучше.

– Он меня любит.

– Нет, не любит.

– Нет, любит! Вы с ним просто плохо друг друга знаете.

– Спасибо, мне достаточно.

Например, я знаю, как бывает больно от кольца на его пальце, когда он бьёт меня по лицу.

– Ты уедешь со мной, правда? Иначе я не смогу заботиться о тебе.

Я хочу, чтобы она как можно скорее ответила «да». Но она молчит, и каждая секунда её молчания причиняет такую боль, будто кто-то наматывает мои кишки на руку. Наконец она открывает рот.

– Ты не понимаешь, детка. Ты бродяга.

А ты пьяна в дым.

– Ты уедешь со мной?

– Да, детка, – лепечет она. – Поеду с тобой.

– Сколько нужно денег, чтобы забрать машину со штрафстоянки?

– Мне нужно пять сотен, чтобы вытащить Трента из тюрьмы.

Пусть твой Трент сдохнет в тюрьме.

– Мама, машина. Сколько стоит забрать машину? Я не могу постоянно приезжать в Луисвилл, поэтому не смогу заботиться о тебе, если мы не уедем отсюда.

Она пожимает плечами.

– Пару сотен.

Она закрывает глаза и затягивает старую песню, которую дедушка всегда пел, надираясь до беспамятства. Я тру лоб. Нам нужна эта грёбаная машина, а мне нужен грёбаный план. Если бы не Исайя, мы с мамой сбежали бы несколько недель назад. Окно возможностей быстро закрывается, я не знаю, как долго мама сможет прожить одна.

Я вытаскиваю пачку денег, полученных от Эхо, кладу половину на тумбочку. Мама прекращает петь и смотрит на деньги.