Вот именно это сгущение, эта полная органичная вписанность жутких гулу в постсоветское захолустье с его пейзажами, обычаями и человеческими типами и удались писателю-дебютанту Игорю Лесеву семь лет назад, в кризисном 2008-м. Удались, надо думать, именно в силу отсутствия особых литературных дарований. По причине акынской императивной тяги петь всё, что видишь, не искажая мелодии рефлексией или там талантом.

…Семь лет спустя его гулу, кажется, гуляют вовсю – и в описанной Лесевым Столице, и в провинциальном городе Г., и восточнее, и по ту, и по эту сторону границы. Лесев так и живет в Киеве. Занимается, кажется, журналистикой. У него, разумеется, есть страницы в соцсетях. На этих страницах уже давно, много лет, значится как неоконченный дробь находящийся в работе его второй роман.

Называется он «Желание выжить».

В Барселоне и Милане погранцы, темпераментные мучачос и рагацци, сбивались в стайку, вертели его в руках и спорили так, словно обсуждали финал «Интера» с «Барсой»: испанские голоса, возвысившись, звучали как молитва или богохульство, итальянские – ну да, как оперная ария, а один апеннинский лысоватый дядечка в форме даже хлопал себя в запале по ляжкам, клянусь.

В Штутгарте он попался плюгавому нибелунгу, явно выдернутому из гестаповской массовки в трактовке комедийного кинематографа стран-победительниц. Я стоял с дочкой на транзит в Геную, нибелунг устраивал мне дознание третьей степени по заветам папаши Мюллера, до вылета оставались минуты; политкорректность иссякла, я выдал нибелунгу всё по поводу его бабушки, согрешившей со штурмбаннфюрером, – и попал-таки на борт своего эйрбаса, а не в кутузку, надо думать, исключительно благодаря чуду или дочкиному шестилетнему обаянию.

В Лос-Анджелесе шарообразная пожилая негритянка, маркированная офицерскими погонами, обрадовалась ему как дивной диковине, долго засыпала меня дружелюбными вопросами, наконец, резюмировала: «То, что вы рассказываете, удивительно. А ведь я даже не знала, что есть такая страна – Латвия. Ну вот как этот… откуда там приехал Борат?» – «Казахстан», – подсказал я. «Да… Вот и про него я ничего не знала. А у меня, между прочим, по географии в школе был высший балл!» – «Ну, в те времена таких стран и не было», – бряк-нул я, запоздало понимая, какую сморозил бестактность. Но негритянка только расхохоталась в свои шестьдесят четыре зуба и шлепнула мне въездной штемпель.

К нему вообще неравнодушны служивые люди – пограничники, таможенники, чиновники УФМС, менты, охранники, нотариусы, консульские работники и банковские клерки. Он вызывает у них живую искру в профессионально потухшем взоре: ой, а что это у вас тут такое?.. А это у меня тут мой паспорт, фиолетовая, цвета роскошного фингала, паспортина негражданина Латвийской республики. Где на первой странице написано alien’s passport: помните хит режиссера Кэмерона про неистребимую тварь из дальнего космоса, с телескопической челюстью и кислотой вместо крови? – вот он я, позвольте представиться, просто пластическая хирургия у нас достигла невероятных высот.

Разумеется, кроме сомнительных шуток у меня всегда наготове и краткий исторический экскурс – про то, как двадцать лет назад ставшая независимой Латвия одарила такими паспортами чуть не треть своего населения, не имевшую счастья проживать на латышской земле до 1940-го или происходить от достойных г-д проживавших. Латвийские «негры» (как и эстонские их собратья) стали почти как люди, за вычетом права избираться и быть избранным, состоять на серьезной госслужбе, безвизово ездить в многочисленные открывшиеся гражданам заграницы – ну и так еще, по мелочи. Правда, и в армии не надо было служить. Правда, призыв в нее всё равно скоро отменили. В последний раз похожие документы в Европе массово раздавали в «ревущие двадцатые» с легкой руки Фритьофа Нансена, первого комиссара Лиги Наций по делам беженцев, – и за «нансеновский паспорт» отважному норвежцу-полярнику говорили спасибо вначале русские беглецы от красного потопа, а потом и иные-прочие беглецы. Ну да, беглецы, эмигранты: а чтобы вот так вот обнаружить себя официальным эмигрантом, не выходя из собственной квартиры, – это Нансену, надо думать, не снилось.

Вначале (и еще долго) я сильно обижался на правительство моей молодой республики. О, максимализм юности: мне казалось, что это унизительно. Мне хотелось ходить на избирательный участок – и не хотелось стоять в визовых хвостах у иностранных посольств, включая русское (бережно храню в памяти охранника, который, прежде чем допустить меня к заветному окошку для подачи документов, посмотрел прозрачным взглядом юберменша и сказал кашпировским голосом: «Жвачку выплюньте, пожалуйста»). Меня бесило, что для трансформации из «негра» в «гра» мне, всю жизнь тут живущему, да еще и по крови наполовину прибалту, мало сдать экзамен, на котором приемная комиссия защищает заветный статус от соискателя, как триста спартанцев защитить не могут, – нужно еще и попасть в квоту, светившую разве к пенсии.

Потом квоты отменили, экзамен упростили, безвизовые объятия балтийскому «негру» распахнул вначале Евросоюз, а следом и гордая Россия-мать (единственный, но весомый повод для личной признательности президенту Медведеву), – но еще и до всех этих комфортабельных даров судьбы я, уже москвич, но всё еще alien, перестал обижаться. Я полюбил свой фиолетовый паспорт. Он стал предметом моей скромной гордости, моего, что греха таить, легкого самодовольства. Моей декларацией независимости, моим договором неприсоединения. Как не любить мне предмет, наглядно, в бумаге и с печатями, легитимизирующий то чувство брезгливой непричастности, которое всё чаще вызывает во мне окружающая действительность? Как не ценить это трезвейшее напоминание о месте, которое занимает в «сем христианнейшем из миров» человек – любой человек: просто большинство, загипнотизированное своей официальной принадлежностью к той или иной государевой общности, не отдает себе в этом отчета, а я и захочу – не забуду, он не позволит. Ну да, у меня, неполноценного члена одного общества и неполноправного налогоплательщика другого, никогда не будет пенсии – но что, кто-то правда думает, что на пенсию можно жить? Ну да, я не отдаю свой голос за депутата и президента – но я пишу этот текст в день всероссийских парламентских выборов, где голосующие тоже никого и ничего не выбирают.

Сертификат реальности – вот что он такое, мой маленький фиолетовый друг. «Поэты – жиды», отчеканила Цветаева, имея в виду то сочетание избранности и гонимости, без которого не бывает стоящего рифмоплета; но ведь так и любой человек – эмигрант. На самых банальных и общих экзистенциальных основаниях. Потому что все мы высланы телесно – из материнской утробы, а духовно – из райских кущ («душа – повсюду иностранка», сформулировал другой хороший поэт). Все мы всегда бежим – от одиночества и общества, проблем и покоя, эмоциональной пустоты и слишком сильных страстей, зависимости и свободы. Все мы всегда расходный материал для тех, кого хотели бы считать «просто нанятыми менеджерами». Все мы всегда живем на чужой земле – «потому что», сказал еще один поэт, «вся она нам чужая». Только иному для осознания собственного априорного эмигрантства нужны ум, жизненный опыт и перенесенные страдания, а за меня всю работу проделала латвийская бюрократия.