Между прочим, ничего нет стыдного в том, что ты – меньшинство. Пусть даже самое маленькое. Почему это я должен стыдиться, что я один? Меня никто не принуждал, мне никто ничего не должен – и я тоже никому. Это – прелести свободы. Для меня иначе и быть не может. Мне не надо избавляться от какого-то тоталитарного коллективного прошлого, надо мной не сгущаются никакие массы, меня никто не искушает своим эфемерным братством. Просто ты – и я в первых рядах – на хер никому не нужен. И пусть меня кто-нибудь попробует переубедить. Это даже в доказательствах не нуждается. Достаточно верить своим пяти чувствам. А если есть шестое, то можно посмотреть на людей – на то, как они имитируют близость друг с другом. Мне противно заниматься диалектикой этой имитации – она ничем не отличается от марксизма-ленинизма, как я его вообще способен представить. Быть в меньшинстве – естественно. Потому что каждый новый человек – это заявка на человека. А мир уже устал от заявок, у него нет дефицита заявок, он не заинтересован в твоем существовании. А мир – это любой. Дайте мне любого, я на пальцах покажу, что он не заинтересован в моем существовании. Это не драма. Это, как в школьной задачке, такое «дано».

Впрочем, я способен платить той же монетой. Должен сказать, я вообще не встречал того «мы», частью которого хотел бы быть. Когда я говорю «мы», я имею в виду себя с кем-либо из членов своей семьи или нас с любимой девушкой. А когда я с любимой девушкой, я чувствую себя в большинстве.

Но когда я говорю «нас не пугает», я имею в виду просто таких, как я. Потому что я не верю, что я уникальный человек. Я не нахожу в себе уникального опыта, не вижу уникальных данных, не наблюдаю уникальных обстоятельств. Возможно даже, что таких, как я, – полно. Просто сегодня они в Эрмитаж не пришли.

Мы с обществом, я думаю, находимся на разных фазах. Оно продолжает бороться за свободу. Чего я как дитя свободы делать не могу. Борьба для них – постепенное разрушение всего, чего они там за свой век понастроили. Я ничего не строил, мне нечего разрушать, и сам я никому не впился. Им еще предстоит узнать такие вещи о себе – это вопрос времени. А мне надо идти дальше. Мне надо понять, как жить здесь и сейчас. Они еще не знают, что они этого не умеют.

Ладно. Давайте наконец пройдем под своды культуры. Пройдем вовнутрь ее мраморного сердца. Разберемся наконец, отчего оно бьется, что им движет. Да и стоит ли ему вообще биться.

Да, чтобы уже закончить эту мысль, – Эрмитаж построен для таких людей, как я, более того – он гимн таким людям, как я. Именно так должны выглядеть идеальные места для уединения, для пребывания в абсолютном меньшинстве. От такого уединения маленький человек превращается в человека побольше, не правда ли?

Уже в холле, возле окна, многотонная – наверное – чаша из яшмы. Это для кого, братие? Перли ее с самого Урала несколько лет, хотели правителя ублажить. Молодцы, теперь чаша в передней стоит, у окошка. Фикус в нее посадить можно.

Так, первые десять квадратных метров из 233 тысяч, как сказано в буклете, – позади. Идем дальше.

Как хочется сразу взлететь на эту великолепную парадную лестницу, но мастерство архитектора в том, что таких варварских порывов лестница не допускает – плавный подъем, массив барочных кренделей, Олимп высоченного потолка, изящные повороты в небеса – эта лестница способна сделать из деревенщины культурного человека, приятного во всех отношениях. Нет, я подожду подниматься на Олимп. В конце концов, под ним, на первом этаже – весь древний мир.

Один зал исчерпал интерес русских императоров к шумерам. Египетская цивилизация уложилась в небольшую проходную галерею. Передо мной промелькнула карта здания, и я увидел, что древний Восток находится в такой дыре, что посетитель, желающий попасть туда, должен вернуться ко входу. Я так и не увидел тебя, древний Восток. Зато за жалким осколком Египта начинается вселенная античного мира.

Вот они, сплошные Гераклы, с дубинами и без, в шкурах и с писюнами, отбитыми и нет, с кудряшками на голове и под горшок, маленькие и большие, бритые и с бородой. Какое же должно было быть восхищение перед этой культурой, чтобы на самом видном месте в зале поставить осколок торса! Как это объяснить? Что пленяло в том торсе? Тут есть, о чем подумать. Хотя, чего тут думать – никто до античных скульпторов не интересовался пластикой человеческого тела. Вот оно, живое, проступает, дышит даже через обрубок. А вон у Юпитера как вздулись вены на икрах. Они нашли человеческие формы для своих богов. Это тебе не шумерское крылатое божество перед священным деревом. Эти заинтересовались тем, как реально выглядят люди. Они стали подражать реальности. Искусство увидело человека. Амурчики с крыльями верхом на зубастых дельфинах списаны с четырехлетних, довольно раскормленных детей. А потом и реальных людей начали резать из мрамора. Вот, например, надпись сообщает, что перед нами бюст Филоктета, участника Троянской войны, друга Одиссея – этот бюст выполнен римлянами во втором веке по греческому оригиналу пятого века до нашей эры. Экспонат покрыт трещинами, кажется, что нос, нижняя губа и большая часть бороды приклеены клеем «Момент». Приоткрытый рот, глазные яблоки без зрачков, мраморные волосы – чем был ценен этот оригинал, чтобы воспроизводить его через шестьсот лет? Неужели кто-то себя в нем узнал? А попробуй, тем не менее, отыщи другое объяснение.

Эти огромные окна во всю высоту стены. Вот этого мне очень не хватает. Я пришел в музей, чтобы посмотреть на то, какими должны быть в домах окна. А что – искусство открытости миру. От рождения владение этим мастерством никому не достается. Я даже никого не знаю, кому бы оно досталось. Возможно, они все умерли. И только архитектура хоть что-то помнит. Напоминает бедолагам, что жизнь вообще-то могла бы быть другой. Неужели надо быть инфантом, чтобы иметь в доме большие окна? Глупости это все.

И все-таки я делаю шаг на второй этаж, я ступаю на эту огромную лестницу, по которой гости русских царей проходили к ним на приемы. Наверное, они как приличные люди даже не задирали головы, невольно приоткрывая рот, для того чтобы посмотреть, чем тут расписан потолок. Они, полные достоинства, неотличимого от равнодушия, степенно поднимались со своими благоверными – и великолепие над ними предполагалось, оно было всего лишь условием их нахождения здесь, а потому – даже недостойно взгляда. А что? Возможно, во времена русских царей этой роскоши, этого искусства почти никто не видел. Оно просто было положено им по статусу. Они владели им по умолчанию. Искусство прилагалось, как дорогая канцелярия и пиджак из прекрасной ткани. Атрибуты ценны постольку, поскольку они атрибуты. Самостоятельного права на существование они не имеют. Таким образом, искусство Эрмитажа, утверждаем мы, еще мало кто видел.

Положено ли оно мне по статусу? Что у меня за статус? Где я, где Рафаэль? Зачем домохозяйке Ван Гог?..

Если вдуматься, сколько в этой логике наносного. Отношения человека и искусства извращены.

Конечно, я не домохозяйка. Уникальность моего опыта состоит в том, что я почти никто. «Студент». Пара плохих отметок отделяет меня от звания «совершенного никто». За мной не тянутся традиции рода. Мой род пытается возникнуть на новой земле, среди неблизких людей, в недостроенном городе. Если есть традиция в моем роду, так это традиция цепляться за жизнь. Когда человек цепляется за жизнь, он еще не в полной мере человек – он только пытается им стать. Но зато он в этот период усиленно думает о том, что значит быть человеком. Да, это про меня: я, недочеловек, – усиленно думаю о том, что готовым людям кажется давно решенным. Например, об отношениях человека и искусства. Казалось бы, что я, тупая заготовка под человека, могу знать об этих отношениях? Но на деле могу главное – инстинкт выживания мне подсказывает, что в искусстве мне поможет стать человеком. И никому больше не подскажет, потому что у них нет такого инстинкта. Они уже люди, им уже все про все ясно. Они уже себя похоронили. Им Гераклы чисто глаз радуют.