выполнить приказ маршала.

Тут уже Пруфф стесняться не стал, авось не герцог, и заговорил со всей своей язвительностью:

– Добрый господин, имени которого я не имею чести знать, – хотя скорее всего имя старшего офицера в войске маршала Пруфф помнил, – очень сожалею, что в ту ночь при моих упряжках и среди возниц не было вас. Уж вы бы нас поучили, – и тут же, не дожидаясь ответа фон Эберта, он обернулся к герцогу, – должен вам доложить, Ваше Высочество, то был самый сложный путь к сражению за всю мою жизнь; я просил генерала купить мне для больших орудий двадцать четыре самых крепких мерина, четыре упряжки по шесть, и эти упряжки за ночь мы меняли четыре раза, вот как тяжёл был путь, лошади рвали жилы, и когда уже мы выехали на поле, еле переставляли ноги и никуда с края поля дальше идти не могли; и я очень благодарен маршалу цу Коппенхаузену за то, что он прислал мне в помощь тридцать сапёров, иначе мне бы нипочём до рассвета было не управиться.

– Благодарю вас, майор, – вежливо сказал курфюрст и отпустил старого артиллериста. – Ступайте.

– Ваше Высочество, – начал Волков, – теперь вы понимаете, что выполнить приказ маршала я не мог. Просто не мог, и слава Богу, что так получилось. Ибо, отправь я маршалу пушки, я бы их больше не увидел, они уже были бы в руках ван дер Пильса, а именно две моих пушки и были главным стрежнем обороны лагеря, именно эти два орудия и нанесли впоследствии безбожникам самый большой урон.

Барон чувствовал, что теперь весы справедливости качнулись в его строну. Все обвинения его врагов рассыпались в прах. Но он позабыл про главную черту герцога, про его скупость, а поэтому и про последнее обвинение фон Эберта. А вот его сеньор про деньги никогда не забывал.

– Генерал, – курфюрст снова поднял лист бумаги со стола, – а что вы скажете… – он заглянул в бумагу, – про четыре тысячи талеров, что испарились из переданных вам на сбор войска денег.

И тут барон подумал, что ему лучше всего в этом положении не врать, не кривить душой и не выкручиваться, а говорить всё, как есть; и он, подняв руку, произнёс:

– Я рыцарь Божий Иероним Фолькоф, милостью герцога Ребенрее владетель Эшбахта и барон фон Рабенбург, клянусь пред лицом Господа и своего сеньора, что ни пфеннига из этих четырёх тысяч талеров мне не досталось! Да и кажется мне, что никоих четырёх тысяч и не было. Вам, Ваше Высочество, положили записку с этой сумой, но упомянули ли в ней мои пушки? И что брал я с собой мушкетёров, что по стоимости не уступают кавалеристам. И то, что со мной была пехота из Эшбахта, а это лучшая пехота, что есть в ваших землях, и что стоит она дороже всякой другой наборной тут.

– Вздор! – воскликнул фон Эберт. – Ничем ваши солдаты не лучше прочих, да и мушкетёры ваши не так уж и всемогущи. Мушкетёры Эшбахта! Дутое имя, да и только.

– Дутое имя?! – возмутился Волков. – Отчего же тогда вы и маршал требовали от меня перед сражением две сотни моих стрелков отдать на левый фланг.

– Маршал? – курфюрст взглянул вдоль стола. – Вы просили у генерала фон Рабенбурга его стрелков?

– Я уже, признаться, и не помню о таких мелочах, – нехотя отвечал цу Коппенхаузен.

– Так и помнить о том вам нет нужды, – с улыбкой произнёс Волков, – мы можем о том прочитать в диспозиции, там всё записано, а если вы опять скажете, что я не выполнил данного мною обещания и вашего приказа, так мы можем спросить у генерала фон Эссена, я передал стрелков в его распоряжение.

– К сожалению, мы ничего не сможем спросить у генерала фон Эссена, – произнёс герцог с печалью в голосе, – вам, видимо, того не известно, барон, но генерал фон Эссен погиб при… – герцог опять забыл место, у которого происходило сражение.

– При Гернсхайме, – напомнил ему его секретарь.

– Да-да, именно там он и погиб, – согласился курфюрст.

– Очень жаль, – сказал Волков, которому и вправду было жаль фон Эссена, – то был смелый воин и добрый человек. Царствие ему небесное.

Он перекрестился, и все присутствующие перекрестились следом за ним. Даже ненавидящий его епископ, и тот нехотя и небрежно осенил себя святым знамением. И, видя это, барон продолжил:

– Ваше Высочество, если в кошелях моих полковников и капитанов и осело какое-то серебро, то уж никак не четыре тысячи; за ними я, конечно, не пересчитываю, но думаю, что у них и двух не задержалось. И мне тех денег для этих офицеров не жалко. Ибо, Ваше Высочество, то лучшие офицеры, что имеются в вашем распоряжении.

– Лучшие?! – воскликнул присутствующий на совете полковник Геленс, командир гвардии герцога.

– У господина барона всё лучше, чем у других, – тут же поддержал коллегу язвительный фон Эберт.

– А с чего это вы решили, что ваши офицеры лучшие? – теперь обижался и сам цу Коппенхаузен.

– Господа! Господа! – повысил голос принц. – Прошу вас унять свои споры, вечно вы выясняете к делу и не к делу, чьи офицеры да чьи солдаты лучше. Не сейчас господа, не сейчас. Собрались мы не для того. Надобно нам решить совсем другое, – он поднял глаза на Волкова. – Генерал, всё, что я хотел услышать от вас, я услышал. Теперь прошу вас подождать в приёмной, пока мы принимаем решение.

– Как вам будет угодно, монсеньор, – барон низко поклонился герцогу, а потом ещё один раз всем иным сидящим за столом, затем развернулся и вышел из залы, почти не хромая.

«Пока мы принимаем решение!».

Он вышел из залы, в общем-то, в хорошем настроении. Или, лучше сказать, в боевом. Рассказ, да и поведение майора Пруффа были весьма красноречивыми свидетельствами в его пользу.

– Ну что? – спросил Карл Брюнхвальд, когда его офицеры обступили генерала. Карл был единственным, кто осмелился что-то спрашивать, все остальные господа были молчаливы и напряжены.

Волков же взглянул на артиллериста и произнёс, усмехаясь:

– Господин майор Пруфф утёр нос всем злопыхателем, а заодно и самому герцогу.

– Вот как? – восклицали офицеры. – Как вам это удалось, майор?

Пруфф выпрямил спину, расправил плечи и даже покраснел от удовольствия и внимания, а потом произнёс с пафосом:

– Нет ничего проще, господа, чем говорить правду. Будь перед вами хоть генерал, хоть сам герцог – говорите правду.

Рене даже похлопал его по плечу:

– Вы молодец, майор!

– Но в чем же нас обвиняют? – интересовался Дорфус.

– Как мы и думали, господа, меня обвиняют в неповиновении, из-за