— А возвращение в парк?

— Возвращение везде в начале второго часа. 01.10 divide; 01.20. И в одном случае в 02.10. От аэропорта не успеть.

— Отметки — сплошная липа. Как Бетин работает сегодня?

— Вечер. Сейчас на линии.

— Дай команду, чтобы его искали в аэропорту.

— Опять звонил Исчурков…

— Сегодня не говори мне об этом…

Его перебил зуммер дежурной части.

— Звонили из аэропорта. Просили срочно связаться с их начальником розыска. С Желтовым.

Игумнов набрал номер.

— Есть новости?

— Да… Я нашел милиционера, который забрал кольцо у Неудобнова.

— Признался?

— Кольцо у меня.

— И отец Мылиной еще здесь! Аэрофлот должен ему сообщить, почему его дочь прилетела другим рейсом…

Желтов как-то странно помолчал.

— Понимаешь, Игумнов, кольцо не годится. Оно металлическое! Незолотое. Неудобнов прихвастнул в камере. Слышишь?

Игумнов выругался.

Народ в электричке ехал все больше молчаливый, тихий. Было довольно-таки скучновато.

Мишка Неудобнов сел на конечной станции. В Ступине. Несколько раз, раздвигая толпу, выходил в тамбур курить. Чувствовал он себя в форме — здоровым и сильным.

Место его было у окна — никто не пытался занять. В Ступине, у магазина, успел поддать. Азербайджанец, торговавший цветами, во избежание неприятностей отдал три огненно-красные гвоздики. Неудобнов решил отвезти их жене Бетина:

«Чтобы не лаялась, когда приду… „Ходишь пьяный, не работаешь — Игорька сбиваешь!“ Да, он сам кого хочешь собьет, Игорек! Тоже два раза судимый!»

Гвоздики Неудобнов попросил подержать молоденькую телку напротив:

— А то до Нижних Котлов обязательно сломаю. Любимой жене везу. В больницу…

Все промолчали.

— А вы все мужей ругаете!..

Становилось тоскливо, никто из знакомых не попадался. Телка оказалась совсем молоденькой, глупой. Болтать с ней было неинтересно и не о чем. Впереди на лавке сидела старушка. Маленькая, морщинистая, напоминала обезьянку. Неудобнов заговорил с ней.

— Наверное, к всенощной едешь? В Бога веришь, бабка?

— А как же? — Старушка перепугалась. Господа или заговорившего с ней беспутного Неудобнова?

— Святая вера! — заговорил авторитетно. — Как же без того? Грех ведь! — Другие сидевшие в купе старательно отворачивались или делали вид, что дремлют. — Без Бога нельзя!

Проехали Белые Столбы. Вечерело. Народ все прибывал. Электричка была переполнена — в тамбурах, в проходах стояли.

От нечего делать стал вспоминать события последних недель, но так, чтобы ничего не зацепить из того.

В воскресенье ходил в клуб на танцы. Танцевать он не танцевал, был уже «стариком» — двадцать восемь лет… женатиком. Встртился с ребятами, выпили. Он и потащился.

Жене в больницу не позвонил — она по голосу бы определила, что он пьян. Начала бы ругать. Жену он жалел.

Бетин был выходной, дома. Ругался со своей половиной. На машине мотался его сменщик — Неудобнов с ним не дружил.

К себе тоже не поехал. Квартира уже недели три стояла запущенная, грязная.

«Перед выпиской надо кого-нибудь привести — пусть вымоют».

После танцев двинул к девицам в общагу. Нинка — постоянная — была не в духе, поругалась с бригадиром, лежала колодой. Он прилег на пустую койку, на столе увидел книжку «Суд идет». Без обложки, кто-то забыл. Читать он любил. Зачитался. Так и заснул.

Не затронуть того, что не хотел вспоминать, ему все же не удалось.

"— Где кольцо, которое обещал? — злобно спросила Нинка.

— Понимаешь, нет его.

— Продал, что ли?"

Пришлось рассказать:

"— Мент отобрал. В милиции аэропорта.

— Полно врать!

— Хочешь верь, хочешь нет. Не вру!"

Кольцо было золотое, но маленькое, так что никто не брал. Не сколько дней, пока оно находилось у него, Неудобнов носил его в кармане.

"— Чье оно было-то? — Нинка смотрела с подозрением.

— Чье-чье… Чье было — того уж нет!"

После Домодедова он задремал. Вскочил от крика.

— Смотрите! Смотрите!

— Вон лежит…

На пятнадцатом километре перед Москвой железнодорожная колея неслась словно по дну густо заросшего угрюмого оврага.

Поезд шел совсем медленно. По обеим сторонам оврага, несмотря на поздний час, стояли люди. Их было много. Они смотрели вниз, на что-то, что было рядом с поездом.

— Женщина убитая… — поползло из тамбура.

— Милиции сколько!

Неудобнов мгновенно протрезвел. На секунду у него захватило дух. Как во сне, когда отвесный обрыв и не за что ухватиться.

Он вспомнил имя:

"Майка!"

Теперь он думал о потерпевшей с ненавистью.

"Хотела вымолить свою жизнь… Старалась! На все пошла. Говорила, что ребенок останется один. Без отца, без матери…"

Электричка была уже далеко от того места, где он сказал Бетину:

— Времени только третий час ночи, запросто можем еще одну!.. Может, повезет больше…

За все время им не попало ничего стоящего. Кольцо, денег совсем мало. А то еще рис. Картошка…

Но Бетин спешил — надо было заехать к теще, захватить трехлитровых банок для консервирования.

— В следующий раз!

Следующий раз был сегодня. Бетин опять выходил в вечер, к ночи должны были заехать в аэропорт.

— У меня дело, — сказал Игумнов. — Ты или Цуканов. Надо срочно найти ответ из информационного центра на автоматчика.

— А дежурный?

— Дежурный ничего не знает про пальцы. И не надо.

— Сейчас попробую. — Качан ушел.

Была война на несколько фронтов. С преступностью. С начальством. С потерпевшими, от которых нельзя было честно принять заявление, как это делают полиции всего мира.

И Качана, и его самого ждала незавидная участь. Двойная статистика, нигде не публикуемая, скрытая от общественности, от науки, от Объединенных Наций, уничтожала своих служителей. Их изгоняли, отдавали под суд, заменяли новыми, которым предстояло повторить их судьбу в бессмысленной мясорубке оперативных уполномоченных.

Цуканов принес бланк спецпроверки из Главного информационного центра.

"По дактилоскопической картотеке… — прочитал Игумнов, — значится как ОСТРОКОНЬ НИКОЛАЙ НИКИФОРОВИЧ… — Дальше шли установочные данные. — Тридцать шесть лет… Уроженец и житель Оренбурга… Привлечен к уголовной ответственности. Хищение в крупных размерах. Мера пресечения — подписка о невыезде с постоянного местожительства…"