Тогда Захария поверил, что это окупает все. Мгновение высшей красоты стоило всех превратностей путешествия. Так было всегда. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»[14]. Это была главная истина земного существования, и все люди жили по ней, даже если не подозревали этого. Именно поэтому каждый человек следовал за своей звездой через страдания, и в конце пути все бессчетные огни должны были слиться воедино.

Кобб дергал его за рукав.

— Смотри! Вон адмиральский флагман. Видишь — герб Нельсона на корпусе?

Захария вздохнул, потер глаза и внимательно посмотрел на «Викторию», стоящую на якоре под звездами — причем самая яркая звезда казалась фонарем, горящим над верхушкой мачты, — и в юноше возник трепет иного рода. Он никогда не видел лорда Нельсона, да и никогда не хотел его увидеть, однако теперь служба под его началом приобрела для него особое значение. Он вспомнил «счастливую звезду» Нельсона, о которой они говорили в столовой доктора. Этот человек сознательно искал славу, был влюблен в нее, и все они следовали за ним по этому пути. И, что бы им не предстояло, финал обещал быть незабываемым, символическим и все искупающим.

Кобб снова дергал его за рукав.

— Пошли, ты, помешанный. Пошли!

Корабль просыпался, начиналась обычная ежедневная жизнь утренней вахты, и Захария тоже пришел в норму. На камбузе, где кок разжигал огонь, послышался грохот. Вахта носилась с ведрами, щетками, метлами, пемзой и песком для уборки судна. Кобб и Захария направились каждый на свое место, причем Кобб все еще держал под мышкой кота. Помпы были остановлены, рулевые и впередсмотрящие освобождены от вахты. Через несколько часов, когда главный боцман просвистел к завтраку, солнце уже сияло в ясном небе, однако опять задул сильный норд-вест. И все же волна бодрости, чувство, что вот-вот должно произойти что-то грандиозное, пришло не только к Захарии, но и ко всем на борту. Люди в тот день посвистывали за работой, и в обед, после раздачи грога, со всех судов послышались звуки мелодии «Капель бренди».

«А Джонни подарят новую шапку,

И Джонни пойдет на базар,

И Джонни купит новую ленту

И в кудри ее вплетет…»

К середине дня облака снова затянули небо, и задул штормовой ветер, однако, казалось, этого никто не замечал. Ожидание росло и росло, и достигло кульминации, когда два фрегата наблюдения влетели на рейд, как птицы, и на мачту «Виктории» взвился сигнал «Неприятель в море».

2

Конец этого смелого предприятия еще не наступил, но для Захарии десять месяцев, которые вели его к цели, были совершенно отличны от месяцев, предшествовавших этому звездному утру. Он был по-прежнему чувствителен и ненавидел морскую жизнь так же, как и всегда, его страх все еще был злым духом, с которым нужно было постоянно бороться, но в эти дни в душе юноши уже горел свет, зажженный прирожденным полководцем на флагманском корабле.

Через несколько часов после сигнала они пустились в погоню длиной в четыре тысячи миль вокруг Средиземного моря, а затем в Вест-Индию и обратно, бывшую одной из тех неудач, которые остались в истории более волнующими, чем многие победы. Это была мужественная и безумная попытка, сделанная кораблями, которые пробыли в море так долго, что стали уже едва пригодны для плавания. Начиная с момента, когда «Виктория» с огнем на корме повела флот в темноту и ветер через узкий и опасный проход между скалами Корсики и Сардинии, и до голубого летнего дня, когда они снова вернулись из Вест-Индии в Средиземное море, так и не поймав противника, никакая низость не омрачила эту попытку.

Юный мичман с хорошим образованием, пусть даже страдающий от морской болезни, не мог не прийти в восторг от Средиземного моря. Нельсон с большой ловкостью провел свои корабли в ужасную погоду через Мессинский пролив, и Захария с благоговейным страхом смотрел на Сциллу и Харибду и на огни Стромболи. Он видел Тунис, Мальту и Крит и в перерыве между штормами, в спокойное утро, увидел берег Греции с розовыми скалами, отражающимися в перламутровом море. Затем снова назад, так как противник ускользнул от них, вдоль Средиземного моря, мимо берега Испании с домами, белеющими среди апельсиновых рощ, и — прощай старая Европа — опять в Вест-Индию.

Переход через Атлантику был не таким быстрым, каким мог бы быть, так как изношенный старый «Сьюперб», способный плавать только в дождевой луже, задерживал эскадру. Но приличия не допускали, чтобы один корабль остался позади, и сам бедолага «Сьюперб» делал все возможное, чтобы восполнить потерянное время, и, даже когда остальные корабли останавливались, упрямо шел вперед под полными парусами.

Стояла отличная погода, Захария чувствовал себя совсем счастливым. Теперь он мог думать о доме и писал длинные письма Стелле и доктору, хотя одно небо могло знать, когда они их получат. Он описывал погоню по Средиземному морю и обратно и отблески старинной славы, которые видел сквозь брызги воды и дождь. Он пытался отразить на бумаге особое очарование чудесных лазурных дней, которые пережил. Большинство людей на борту, жаждавших поскорее настигнуть неприятеля, находило эти медленные дни невыносимо трудными, но для Захарии, вовсе не торопившегося встретиться с битвой и смертью, эти дни были безмятежны. Он ухитрился забыть в волшебстве каждого дня конечную цель и впитывал в себя красоту и солнечный свет, приносящие силу и свежесть.

Обычная жизнь каждого судна шла, как часы, дни текли неторопливо, и Захария впервые узнал, что жизнь, прожитая на море, может быть такой же доброй и мирной, как и жизнь на суше. Мягкое ритмичное движение разрисованных корпусов вверх и вниз в голубой воде и звук ветра в снастях стали, казалось, были частью биения его пульса. В Викаборо он так же ощущал ритм пахоты и шум ветра в деревьях. Захария теперь поднимал глаза на вздымающиеся над головой паруса так же, как раньше всматривался в ветви тисового дерева на холме Беверли. Если когда-то быстрый бег по вантам к верхушке мачты делал его больным от ужаса, то теперь это было почти так же приятно, как залезть на тис и чувствовать себя там в безопасности. Корабль стал его домом, и койка в кубрике — именно его частью этого дома, и юноша был счастлив лежать в ней и читать перед сном, уже не замечая шума вокруг себя. Ночные вахты теперь не таили в себе невыносимых ужасов. Они были тихими и приятными — новые для него звезды сияли в небе, золотые и серебряные рыбки проносились сквозь фосфоресцирующую воду.

Захария не приобрел близких друзей, исключая Кобба и кота, но его тщательно поддерживаемые сноровка и бодрость, его естественная мягкость принесли ему всеобщую приязнь и уважение. Теперь у моряков появилось свободное время для развлечений, и юноша наслаждался вовсю. Мичманы по очереди приглашались на обед в обществе капитана и сидели за столом, уставленным серебром, стеклом и прекрасным фарфором, и кормовые окна были распахнуты на спокойное море. Там было много хороших бесед и хорошего вина, а иногда даже неторопливая прогулка по палубе и дискуссия о государственной политике. Эти идиллические дни, возможно, были лишь кратчайшим эпизодом, но Захария поклялся, что никогда их не забудет. Он знал теперь, что в любой жизненной ситуации нужно отыскать зерно спокойствия, причем каждое мгновение земного покоя — это символ вечной твердыни и путь к ней. Он был бы теперь способен выдержать месяцы шторма, помня, что в сердцевине их неминуемо будет покой.