— Так это и вправду ты? Ты это вправду сказал аль нет? — Тут она увидела продукты в пергаменте и торчащую из кармана «Кесарева» бутылку водки. — Ахти — харчами разжился! Гляди, что тебе приготовила, — продолжила она, указывая на стоявший в глубине комнаты кальян. — Прямо как ангелы мне нашептали, что ты нынче припожалуешь. Я и раскурить успела — ну-тка, затянись!

— Что-о?! Этим?!! Нет уж, увольте — не увлекаюсь и не стану, даже не настаивайте, — отшатнулся в сторону перелицованный адвокат.

— Да брось ты кобениться-то! Твой же любимый, — продолжила старуха, глядя прямо в глаза пришедшему. — Если ты Кесарев натуральный — станешь и получишь гамму новых впечатлений. А ежели ты незнамо кто, да за Кесарева себя выдаешь, кожу его напялил, тогда не обессудь, милок-голубок.

— Вы меня простите, сударыня, но я питаю страсть к сигарам, — дипломатично начал адвокат, с отвращением подумав: «Что за скверная старуха! Неужели и в самом деле придется!» — И потом, какой же я Кесарев — Вася я, Челбогашев Василий, а Кесарев был, да весь вышел — кожа одна, это вы правильно заметили.

— Ну ладно-ть — учить старуху вздумал! Память-то у меня девичья, но вполне выдающая. А я люблю покурить, а потом пойду мазурку скакать — не остановишь, и ты не модничай — не к адмиралу на блины прибыл. Давай-ка воспарим вместе, Васятка! Подразнил судьбу-злодейку, ась?

Бедняга Думанский, убедившись, что Никаноровна иначе от него не отвяжется, решил затянуться для вида… Потом приложились еще и еще… Когда укурились вконец, жилистая Никаноровна оттолкнула осоловевшего гостя в сторону:

— Ступай дрыхнуть, нечего мне здесь заботу изображать. Там у тебя чегой-то понажористее было — бумагу-то разворачивай, не жмись и не крысятничай. Ить это другое дело! Кавалер ты или кто? Даме угощение причитается.

С этими словами «экспроприатор и пьяница» отобрала у Викентия Алексеевича «шамовку» и беленькую и заперлась в спальне. Через полчаса оттуда снова уже доносилось умиротворенное похрапывание.

«Удастся ли и мне сегодня спокойно поспать?» — Он, давясь, пил большими глотками дрянное вино, вообще-то купленное в расчете на «невзыскательный» вкус Никаноровны, но решительно отвергнутое любительницей чего покрепче. Прикончив пару стаканов, несчастный адвокат устроился на продавленной оттоманке в комнате, которую с большой натяжкой можно было бы назвать гостиной. «Викентий! Викентий!» — завопил вдруг кто-то за стеной. «Какой еще Викентий?! Кто может об этом знать?» — Думанский впервые в жизни испугался своего имени и бросился в спальню, захлопнув за собой дверь. У него даже не хватило сил дойти до кровати. Он рухнул прямо в кресло, где и погрузился в цепкие объятия морфея…

— Свистунов! Открой, Свистунов! Во имя всего святого!!! Это же я, Викентий! Я все сейчас объясню! — настойчивые требования сменились глухими рыданиями: — Мне некуда идти, открой… Пожалуйста! Я денег дам… Мне страшно! Всё отдам, только верните тело!

В ужасе, ничего не понимая, Думанский, очнулся от того, что закрытая дверь с шумом распахнулась. На пороге снова оказалась испуганная Никаноровна. Ее бесцветные глазки были навыкате, губы тряслись.

— Страсти-то какие! Ну-ка, идем! Опять братец твой в дверь колотит.

— Ты только взгляни, — воскликнул «Митрий», — какую я красоту несказанную привел! А ты барышень ждать заставляешь. За своими вещами пришли: заведение-то легавые прикрыли после того, как банкира этого тут грохнули.

В прихожую, распространяя вокруг себя запах дешевых духов и жеманно хихикая, вошли три особы женского пола. При первом же взгляде на «барышень» можно было безошибочно сделать вывод об их малопочтенном ремесле.

Первой важно вплыла статная высокая обладательница роскошных светло-русых волос, уложенных на голове «короной». Ее можно было назвать даже красивой — серые, чуть навыкате, глаза, брови, которые в народе называют соболиными, — если бы лицо не портили неумеренно и безвкусно наложенные косметические средства — два пятна ярких румян и рот, размалеванный карминной помадой. Сбросив на руки Челбогашеву лисий салоп, она осталась в платье сливового цвета, которое, казалось, все состояло из кружевных воланов, фестончиков и вышивки искусственным жемчугом.

— Мамзель Гликерия! — отрекомендовал ее Челбогашев. — Не женщина, а просто жемчужина.

— Так уж она вам и жемчужина, — перебил визгливый, прокуренный голос. — Ты лучше на меня погляди, неужто я хуже! Я и деву невинную могу изобразить — не отличишь. Да хоть гимназистку.

Переведя взгляд на вошедшую следом, Думанский с ужасом увидел худосочную брюнетку, на которой и в самом деле красовалось форменное коричневое платьице с белым передником. Правда, безбожно короткое и с непомерно глубоким декольте, в котором виднелось нечто, напоминающее скорее стиральную доску, чем женские прелести. Черные волосы были собраны в девическую прическу, на которой пестро теснились всевозможные бантики, заколочки и тряпичные цветочки. Бесстыдным жестом «девственница» задрала подол и продемонстрировала белые атласные панталончики.

— Мамзель Валерия! — словно новоявленный Вергилий, «Митрий» продолжил путешествие по второму кругу ада, представляя очередное воплощение плотского греха. — Прошу любить и жаловать.

— Как вы все вульгарны! — подала наконец голос третья гостья, выходя из темного угла, где стояла до сих пор. — Это же невыносимо, наконец!

В противоположность двум предыдущим, эта «сладострастница» выглядела так, будто собралась на бал. Правда, вряд ли бы ее пустили в приличный дом в донельзя вытертом лоснящемся шелковом платье некогда персикового цвета и шляпке с перчатками по локоть того же вида. В ушах, на шее и пальцах этой зеленоглазой шатенки сверкали бриллианты, слишком крупные, чтобы быть настоящими. Картину довершал веер из зеленых страусовых перьев, такой же линялый и потрепанный. Только приглядевшись, Думанский заметил, что гостье на вид не больше сорока и в профиль она напоминает древнегреческую камею.

— А вот мадам Ариадна, — завершил представление «девочек» Челбогашев. — Самая яркая драгоценность этого вертепа — для любителей изысков! Божится, что княгиня, — поди проверь!

— Мой муж был князь — именно-с! Я, между прочим, потомственная дворянка и только из крайней нужды и одиночества вынуждена терпеть ваше кошмарное общество, — заявила Ариадна, протянув Думанскому руку для поцелуя.

Тот и сам поначалу хотел было это сделать (в силу привычки и воспитания), но, увидев перед собой нечто далекое от чистоты и свежести, да еще со следами вчерашней трапезы, внутренне содрогнулся и отступил на пару шагов.

— Видали мы энтих аристократок! — заявила Гликерия, демонстративно сплевывая на пол. — Муж тебя ж бросил, а перед тем все состояние в карты спустил. Работать — так руки не тем концом приставлены, в гувернантки — так нет, энто мы гордые, дворянки-с! А голод-то он не тетка, в девки пошла как миленькая. Так что нечего форс давить, ничем ты не лучше нас!

— Разговаривать с такими пошлыми созданиями из низов ниже моего достоинства! — заявила оппонентка. — Да меня с вами рядом и поставить невозможно. Вот и мужчина то же самое скажет. Правда, кавалер прекрасный?