Дюпре так и сделал: запасные гробы были перемещены на муниципальный склад, два дня работы, однако представитель министерства, такой неказистый на вид, умел считать, пересчитывать, сравнивать информацию и делал это довольно быстро.

– Не хватает гробов, – сказал Мерлен. – Причем много не хватает. И мне хотелось бы знать, куда вы их запинтерили.

И все из-за этого чертова пса, который приходил сюда время от времени пожрать. Надо же, чтобы он приперся именно в этот день! Раньше его отгоняли камнями, жаль, что не прибили; вот куда может завести человечность.

В конце дня, когда на стройке все стихло и напряжение спало, рабочие уже ушли, Мерлен, вернувшись с муниципального склада, просто пояснил, что еще не закончил, заночует в домике для служащих, не берите в голову. И этот немолодой человек широко и решительно зашагал назад к могилам.

Дюпре, прежде чем звонить капитану, в последний раз обернулся.

Там, вдалеке, на северной окраине кладбища, держа в руке ведомость, Мерлен остановился. Он наконец снял жилетку, обернул ею ведомость и опустил на доски, взял лопату и своим тяжелым башмаком вонзил ее в землю по самый черенок.

Куда он отправился? Остались ли еще какие-то люди, о которых он никогда не упоминал и у кого он мог найти пристанище? И что станет с ним без морфина? Сможет ли он его раздобыть? Быть может, он решил вернуться к родным, – самое разумное решение… Да только в самом Эдуаре не было ничего разумного.

А вообще, каким он был до войны? – гадал Альбер. Что он был за человек? И почему Альбер не расспросил г-на Перикура во время пресловутого ужина, хотя вполне имел право задать несколько вопросов, узнать, каким был его товарищ по оружию до того, как они познакомились.

Но главное, куда же он ушел? Вот что занимало мысли Альбера с утра до вечера с тех пор, как четыре дня назад ушел Эдуар. Альбер перебирал страницы их жизни, перетряхивал, как старик. Честно говоря, нельзя сказать, что он скучал по Эдуару. После его исчезновения у него даже возникло внезапное облегчение; круг обязанностей, который накладывало на него присутствие товарища, вдруг распался, Альбер вздохнул, почувствовав свободу. Вот только спокойствия как не бывало.

Но ведь это не мой ребенок! – думал Альбер, хотя, если учесть зависимость Эдуара от наркотиков, его незрелость и упрямство, может показаться, что это сравнение не лишено основания. Но пришла же ему в голову дурацкая мысль заварить аферу с памятниками павшим воинам?! Альберу все это казалось нездоровым. Ну, допустим, то, что у него мог возникнуть такой план, можно было понять, ему, как и всем, хотелось возмездия. Но то, что Эдуар совершенно не желал внять доводам Альбера, – уму непостижимо. Он вообще не ощущал различия между планами и мечтами! Этот парень просто не стоял на земле обеими ногами – такое нередко случается в богатых семьях, будто реальность вообще не имеет к ним отношения.

Париж окутал влажный, пронизывающий холод. Альбер настоятельно просил, чтобы ему заменили щиты с рекламой, – они отсыревали и к концу дня становились страшно тяжелыми, – но добиться ничего не мог.

По утрам они забирали возле метро свои деревянные доспехи и снимали их лишь в обеденный перерыв. Работали по большей части демобилизованные, еще не нашедшие нормального места, человек десять на округ; вдобавок имелся инспектор-извращенец, вечно подстерегавший тот момент, когда ты останавливался на минутку, чтобы растереть ноющие плечи, тут-то он и возникал, угрожая выгнать с работы, если ты немедленно не возобновишь обход.

Был вторник, день бульвара Осман, между Лафайет и Сент-Огюстен (спереди: Равиба – окрасит и оживит ваши чулки, с другой: Лип… Лип… Лип-ура-аа! – Часы победы). Дождь, который ночью было перестал, около десяти утра зарядил вновь. Альбер как раз добрался до угла улицы Паскье. Но даже притормозить на миг, чтобы достать из кармана каскетку, запрещали, нужно было шагать без остановки.

– Твое дело двигаться, – наставлял инспектор. – Ты ведь служил в пехоте, так? Ну вот, это то же самое!

Но холодный проливной дождь не стихал. Альбер оглянулся по сторонам, потом отступил к стене дома, присел, опустил щиты на землю; он нагнулся, чтобы сбросить через голову кожаные ремни, как вдруг на него обрушилось какое-то сооружение. Передний щит всей тяжестью придавил голову.

Удар был настолько сильным, что голова откинулась назад и увлекла за собой тело, затылок ударился о каменную стену, щиты сместились, затянув ремни. Альбер практически задохнулся. Он сопротивлялся, будто утопающий, дыхание перехватило, и без того тяжелые щиты сложились, как аккордеон, – не сдвинуть; когда он попытался подняться, ремни обвились вокруг шеи.

И тогда у него всплыло воспоминание: это та же ситуация, что в воронке от снаряда. Видно, так на роду написано, что он погибнет скованным, задыхающимся, неподвижным, с перехваченным горлом. Альбера охватила паника, он задергался, попытался крикнуть, но ничего не получалось, все вышло быстро, очень быстро, слишком быстро; он почувствовал, что его схватили за лодыжки, что его вытягивают из-под обломков, ремни еще туже перетянули шею; он хотел ослабить зажим, чтобы глотнуть воздуха, в этот момент в один из щитов резко ударили, удар грохотом отозвался в голове, вдруг обозначился просвет, ремни спали, Альбер жадно, едва не давясь, глотал воздух, начался кашель, и его едва не стошнило. Он пытался защититься – но от чего? Отбиваясь, он был похож на слепого котенка, защищающегося от опасности; наконец открыв глаза, он понял: обрушившаяся на него махина приняла человеческие очертания, над ним склонилось разъяренное лицо с выпученными глазами.

– Подонок! – кричал Антонапулос.

Его одутловатая физиономия, толстые щеки пылали от ярости, казалось, что взглядом он жаждет пронзить Альбера насквозь. Грек, только что уложивший соперника, извернулся, поднялся и грузно сел на сломанные щиты, его грузная задница обрушилась на доску, прикрывавшую грудь Альбера, он вцепился ему в волосы. Устроившись поудобнее, он принялся молотить свою жертву кулаками.

Первый удар рассек бровь, второй – губу, Альбер ощутил во рту вкус крови, не силах сдвинуться с места, придавленный Греком, продолжавшим вопить, сопровождая каждое слово ударом в лицо. Один, два, три, четыре, Альбер, уже почти не дыша, слышал крики, он попытался уклониться от ударов, но голову взорвал удар в висок, и он отключился.

Шум, голоса, суета вокруг…

Вмешавшимся прохожим удалось оттащить вопящего Грека, перевалить его на бок – пришлось налечь втроем – и в конце концов высвободить Альбера и уложить его на тротуар. Кто-то твердил, что нужно срочно вызвать полицию. Грек запротестовал: он не хотел, чтобы явилась полиция; совершенно очевидно, все, чего он хотел, – это прикончить лежавшего в луже крови мужчину, на которого он указывал, потрясая кулаком с воплем: подонок! Его пытались успокоить, женщины при виде лежащего без чувств окровавленного человека отходили подальше.

Двое мужчин, герои уличной стычки, удерживали Грека плашмя, как черепаху, не позволяя ему перевернуться. Люди выкрикивали различные советы, никто не понимал, что произошло, но уже вовсю комментировали. Верите ли, кто-то сказал, что схватились из-за женщины. Держите его! Правильно! Держите его! Да помогите же мне! Но этот придурок Грек был действительно силен, он пытался перевернуться – чисто кашалот. Но он был чересчур массивным, чтобы представлять реальную опасность. И все-таки, крикнул кто-то, было бы неплохо позвать полицию!