Зимой 1944/45 года гестапо в Германии пытается замаскировать тот шокирующий факт, что многие приближенные Гитлера обратились против него. Гораздо позже, в 1983 году, один журналист из «Дойче альгемайне цаитунг» напишет, что если в 1940 году Гитлера поддерживало 60 % населения, то к 1944 году этот показатель снизился до 5 %. Гитлер чудом избежал смерти. Но эта «деталь» — только видимая часть айсберга; вся армия травмирована террором, который теперь косит ее кадры и число жертв которого уже превзошло число пострадавших десять лет назад, во время «Ночи длинных ножей». Разрушенные стены обклеены объявлениями, сулящими, например, награду в миллион марок за поимку Гёрделера. Этот активный борец против нацизма (правда, довольно поздно присоединившийся к антигитлеровскому движению), похоже, неуловим, зато миллионы других — мужчин, женщин, детей — убиты. Даже эсэсовцы утратили уверенность в себе и своем будущем. Некоторые из них — уже, так сказать, под самый занавес — переходят к активному сопротивлению. Сам Гиммлер готовится предать фюрера. Реорганизованное гестапо упорно сражается с гигантским заговором, в данный момент парализованным, перешедшим к обороне, но имеющим огромный размах. Потребуются месяцы, чтобы сложить фрагменты головоломки и восстановить, как того требуют Гитлер и Геббельс, целостную картину оппозиционной деятельности военных из «Черной капеллы», — восстановить путем прослушивания телефонных разговоров, обысков, облав и сопоставлений разнородной информации, в том числе показаний, добытых под пыткой. Этот долгий и требующий терпения труд постепенно приводит следователей к ошеломляющим выводам. Уже известно, что в Берлине во всех министерствах имелись сотрудники, сочувствовавшие заговорщикам. Под подозрением находятся служащие самого Геббельса — например, генеральные директоры различных агентств массовой информации. Ильза, сестра Евы Браун, как выяснилось, имела контакты с агентами Фрици. И не так важно, что ей были не известны их планы. Гораздо важнее другое: все, даже министры, даже люди из ближайшего окружения Гитлера, оказались опутанными «гидрами предательского вермахта», как написал в своей передовице журналист из «Ангриффа». Между тем упомянутые «гидры» уже пришли к убеждению, что всю ответственность за поражение Германии следует свалить на Гитлера.

Гитлер и Геббельс желают организовать показательные публичные процессы — несмотря на то, что Штауфенберг (который, вопреки слухам, не умер под пытками) успел крикнуть, когда его расстреливали: «Да здравствует Германия!» Вся его семья, включая новорожденного сына, была казнена. Геббельс намеревается сделать так, чтобы заговорщики выглядели жалкими и смешными. Оппозиционеры, со своей стороны, пытаются получить информацию о близких, заручиться поддержкой каких-то, пусть и периферийных, нацистских деятелей. Одна такая «оппозиционера», поддерживающая контакт с Ильзой Браун, сестрой Евы, разглядывая с очевидным умилением фотографию, запечатлевшую «дядю Ади» (Гитлера) в окружении его маленьких племянников, думает про себя, что фюрер, наверное, «sanft wie die Tauben doch auch klug wie die Schlangen», «мудр, как змии, и прост, как голуби».[277] Только журналисты-эсэсовцы допускаются ежедневно, с 9 до 12 утра, на заседания Народной судебной палаты. Они потом рассказывают, как ужасный генеральный прокурор, Фрейслер,[278] в ярко-красной мантии и с налившимся кровью лицом, драматически жестикулируя, требует «смерти для всех этих кобелей и сук». В зале стоит невероятный шум, публика криками выражает свои симпатии участвовавшим в путче генералам, аплодирует им. Тогда принимается решение о закрытии доступа на судебные заседания для «обычных» эсэсовцев: Их заменят те, кто обладает Blechmarke — металлической пластинкой, которая является знаком принадлежности к «новому гестапо». Обстановка на процессах раз от разу становится все более тягостной. Под вспышками фотоаппаратов в зал входят подследственные генералы — источающие зловоние, с отросшими бородами, в разорванных грязных одеждах, придерживающие спадающие штаны, как фельдмаршал Вицлебен. Желательно было бы, чтобы они униженно признали свою вину; однако эти люди, несмотря на весь ужас ситуации, сохраняют достоинство. Обвиняемые заставляют присутствующих услышать себя, перекрывают своими голосами даже истеричные выкрики прокурора Фрейслера, и последний, произнеся неизменный приговор — смертная казнь через повешение, — каждый раз поспешно ретируется в раздевалку, весь взмокший от пота и с дрожащими руками.

Два журналиста из нового СС делятся между собой впечатлениями о том, с каким негодованием относится к происходящему публика, хотя она сплошь состоит из проверенных кадров, «очищенных в семи нацистских водах», — и тут же сообщают последние новости своим коллегам с радио и из редакций газет, чтобы те известили семьи приговоренных. Через час после казни одного генерала (заснятой на кинопленку[279]) его скрывавшемуся в подполье сыну, Вольфу, рассказали о случившемся. У потрясенного юноши вырвалась такая фраза: «В нашем словаре уже не осталось иных слов, кроме тех, что обозначают пытки, повешения, извещения о смерти и тому подобное». Гёрделера в конце концов выдал один из его близких друзей, не устоявший перед искушением получить награду в миллион марок. Не прошло и двух суток, как доносчика линчевали. Новое гестапо решило, что «эти пародии на судебные заседания бесполезны и даже вредны. Они могут спровоцировать массовое дезертирство на фронтах» (Гиммлер). Отныне разбирательства будут продолжаться негласно, в благодатной тени застенков и концентрационных лагерей, — такой подход явно более эффективен. Сравнительно менее важных преступников будут убивать на Францёзишерштрассе, более серьезных — в подвалах гестапо, на Принц-Альбрехт-штрассе.