Тут интересно замечание Юрия Либединского, который вместе с Фадеевым восхищался таитянами Гогена. Он утверждал, что в романе чувствуется присутствие этого художника, особенно в «удэгейских» местах: «Пейзажи в этих главах были написаны под прямым влиянием чистых и свежих красок Гогена». В структуре же книги, считал Либединский, Фадеев использовал роман «На отмелях» Джозефа Конрада. А, например, в изображении Боярина отталкивался от Бунина. Но сам Фадеев писал, что идея романа родилась под влиянием книги Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Фадеев вообще шире штампованных представлений о нем.

В 1948 году, в очередной раз возвращаясь к «Удэге», он ищет новые тома «Истории первобытного общества» — первый том, вышедший в 1939-м, писатель в свое время приобрел. Так же он будет потом штудировать специальную литературу по металлургии. Это говорит о его тщательности, добросовестности. В то же время мы видим, что теперь материал берется Фадеевым не из непосредственных ощущений и жизненного опыта, как было с «Разгромом», «Разливом», «Против течения», а из книг, что не могло не отразиться на текстах.

Литературовед Игорь Кузьмичев определил жанр романа как «революционно-героическую эпопею». Можно добавить — социологическая, этнографическая, историческая… Критик Зелинский так объяснял замысел: «Автор эпопеи хотел художественно развернуть реальные картины пути человечества к такому строю, когда снова возродится равенство между людьми, как в древнем родовом бытии, но уже в иных, высших формах».

По сути, это книга о коммунизме — о том, как первобытный, стихийный коммунизм должен превратиться в коммунизм современный, научный, продуманный. Как и любая книга Фадеева, «Удэге» повествует о создании нового человека.

Толстовское влияние сохраняется — но теперь это не «Казаки» или «Хаджи-Мурат», а «Война и мир», не меньше. Это был эпический замысел, характерный для советской литературы того времени. Эпос тогда писали даже в стихах — «150 000 000» Маяковского, «Про землю, про волю, про рабочую долю» Бедного. Рождались драмы с массовыми действами, оратории. Толстой пишет «Хождение по мукам», Шолохов — «Тихий Дон», Панферов — «Бруски». Горький, взявшись за «Самгина», писал в 1926 году: «Очень характерно, что теперь на Руси многих тянет делать большие книги, — добрый признак! Я знаю человек десять литераторов, работающих над романами, и сам тоже увлечен построением огромнейшего». Серафимович задумывал «Борьбу», Фурманов замахивался на эпопею — вот и Фадеев взялся за «Удэге», не захотев воплотить этот замысел по-разгромовски стремительно и еще не зная, что увязнет в нем навсегда.

Поначалу роман двигался довольно бодро. Первая книга «Последнего из удэге» (две части) вышла в 1930-м в Госиздате. В 1941-м вышли две книги — четыре части. Первые главы пятой части опубликованы «Литературной газетой» в 1940 году. Всего частей планировалось не менее шести — но работу надолго прервала война.

Дело, впрочем, не в одной войне. Уже в 1932-м писатель признавался: «Роман… мне дается с большим трудом… Десятки раз начинал „Последний из удэге“, и всякий раз неудачно». В том же 1932-м Горький предупреждал Фадеева, ввязавшегося в дискуссии вокруг ликвидации РАППа: «Если Вы бросите писать роман и полезете в драку — это будет дико и непростительно…»

Фадеев и в драку лез, и роман писал — но тот шел туго.

В 1934 году он публично признал, что композиция книги несовершенна, причем «от неумения» автора.

Антал Гидаш считал, что дело в сопротивлении материала: «Живые силы романа не желали подчиниться ему, вернее сказать, художник-реалист Фадеев не мог насиловать действительность, не мог следовать не совпадавшей с действительностью, отвлеченной идее… Роман шел своим естественным путем. А Фадеев упорствовал, хотел победить непобедимое».

Либединский видел проблему в самой огромности замысла: «Кое-кто в то время пренебрежительно посмеивался над Фадеевым, который-де никак не может справиться с сюжетом „Последнего из удэге“. Самонадеянные фармацевты от литературы, уверенные в том, что владеют всей рецептурой сюжетостроения, предлагали Фадееву поучиться у них. И на поверхностный взгляд получалось действительно странно. „Разгром“ в отношении сюжета построен был превосходно, фигуры там расставлены мастерски, ни одна не заслоняет другую, с первой главы и до последней сюжет увлекает читателя… Куда же делось все это умение при работе над „Последним из удэге“? Похоже было, что Фадеев стал с азов учиться искусству сюжетостроения. Но ему действительно пришлось учиться сначала, так как он вышел за узкие рамки изображения судьбы одного партизанского отряда».

В романе несколько линий: удэгейская, партизанская, белогвардейская. Иван Жуков не без оснований пишет, что Фадеев сочинял свою книгу, прислушиваясь к музыке булгаковской «Белой гвардии». Поэтому его критиковали уже за выбор героев. Взять офицера, дворянина Всеволода Лангового — «родного брата Алексея Турбина» (критик Святополк-Мирский), для которого родина, честь и присяга, как подчеркивает Фадеев, были не просто словами. Ланговой[273] мечтает о восстановлении былой мощи империи и считает возможным полагаться в этом деле на английских и французских союзников, а вот японцев ненавидит и потому настроен против Калмыкова, Семенова и Хорвата. А мечущаяся между красными и белыми Лена Костенецкая, а Сережа, которого тошнит в удэгейском стойбище — разве это настоящие герои вроде Левинсона? Поэт Безыменский в 1930 году на XVI съезде партии прямо с трибуны читал стихи, критикующие коллег. Про Фадеева было так:

Роман Фадеева неожиданно стал актуальнее в начале 1930-х, когда возникла угроза войны с Японией и Дальний Восток превратился в огнедышащую повестку дня.

Тогда и сам Фадеев едет на восток, взбадривается, пишет третью часть.

А потом — снова столица, Союз писателей, война…

Хохмач Безыменский оглашает новую эпиграмму:

В письмах Фадеева с 1920-х и до самой смерти — сквозной мотив: «Вот возьмусь за „Удэге“», «Вот кончу „Удэге“»… После войны и «Молодой гвардии» он уже собрался было ради «Удэге» вновь ехать в Приморье — но вместо этого взялся за «Черную металлургию».

Название «Последнего из удэге», как мы уже сказали, частично опровергается самим текстом.

Да и вообще собственно «инородцам» в книге отведено до странности мало места. Куда больше говорится о Гражданской войне в Приморье, о Владивостоке под властью белых и интервентов. Удэгейцы появляются эпизодически, исчезают, позже возникают снова. Гораздо больше внимания автор уделяет боям на Сучане и личной жизни Лены Костенецкой. Неудивительно, что в конце жизни Фадеев хотел дать роману новое название и ввести образ Лазо (не успел — но зато уже во второй части действует «хуторской молдаван Митрий Лоза»). С другой стороны, есть фадеевские записи, из которых видно, как он предполагал оправдать название: хунхузы уничтожают вольнолюбивые роды удэге, но жена Сарла спасает сына и несет последнего воина племени на север, к родичам. Здесь можно услышать полемику с Купером: если род Чингачгука гибнет, то сыну Сарла, пусть чудом выжившему, должен открыться новый мир.