– У неё где-то ещё штуки три, – добавила я.

– Вот что бывает, если часто закатывать глаза.

Он дышал тяжелее. И начал мешать языки. Почему-то вдруг, как только Бритц проявил знаки близкого отчаяния, мне стало ещё страшнее.

– Ладно, воду землярка добывает внизу, – рассуждал он, садясь напротив меня. – Ну, а за кислородом она поднимется?

– У неё запас воздуха в альвеолах на коже.

– Глаза внутри, а лёгкие снаружи… А если кислород вдруг закончится? Может, тогда она всё бросит и помчится наверх?

– Кайнорт, я же не ветеринар. Я не знаю! И вообще, землярка это… не животное даже, это гриб. Полуразумная полугрибница-полукорнеплод.

– Грибница? – в замешательстве повторил эзер, будто всерьёз рассчитывал договориться со зверюгой, но прихватил не тот словарь. – Ладно, давай так: я оставляю тебя в живых, а ты показываешь, где у землярки альвеолы.

– В живых меня и Волкаша.

– Идёт.

Надо признать, жизнеспособная идея пришла ему в разбитую голову. Только веры Бритцу не было ни на арахм. Меньше, чем кислорода вокруг.

– К альвеолам нет доступа, – отрезала я.

– Слушай, так я не смогу исполнить свою часть уговора, потому что ты здесь задохнёшься.

– А ты её и так не исполнишь!

– Мр-р! Ула!..

Кайнорт по-лисьи подался ко мне и цапнул лодыжку. Но мы больше не мило беседовали в долине. Здесь даже некрепкое пожатие шнурованного голенища могло закончиться оторванной ногой. Я рывком подтянула колени к груди и выпустила клыки:

– Не прикасайся!

– Хорошо.

– Никогда больше!

– Не буду, – он сел на прежде место, хотя мои хелицеры в бою не стоили его керамбитов. – Слушай… Берграй слабо чувствителен к магии Волкаша. Если твой скорпион ещё жив, остаются считанные часы, прежде чем Альда Хокс замучает его и казнит. И только минори имеют право миловать в период войны.

– Я видела, как ты голыми руками одолел Берграя. Уж Волкаш-то…

– Вряд ли Волкаш низок настолько, чтобы притворяться мёртвым.

Он пользовался тем, что я ни черта уже не соображала. Но партизанский атаман слыл самым благородным на всём Кармине. Погибнуть славно и с достоинством было очень в его духе. Бритц позволил мне думать: долго, несколько минут.

– Ищи в том конце, за последним ребром, – сдалась я. – Только не мучай землярку…

– Я же не собираюсь ей петь.

Эзер поднялся и провёл пальцами вдоль рёбер на стенах. Он нашел мягкое, как нёбо, углубление там, где я сказала. Прицелился. Не успел нож царапнуть нёбо, как из кожаной стены выскочили зубы. Плоские, но покрытые грубыми мозолями. Пасть глотнула Бритца по самый локоть. Я хмыкнула. Пытаясь вырваться, Кайнорт опять полоснул землярку, но она только перехватила добычу повыше, и раздался новый хруст. Бритц выронил керамбит. Он задержал дыхание и стоял так минуту, не двигаясь, с переломанной рукой в пасти землярки. Она больше не чавкала.

– Ты же не ешь мяса? – пробормотал Бритц, обращаясь к ней.

– Не ест, но и не даёт себя в обиду, – ответила я.

– Я не с тобой говорю.

Спустя ещё минуту без движения землярка отпустила руку обидчика и спрятала зубы. Бритц отшатнулся и попытался присесть. Но горб под ним заморгал, и эзер соскользнул с очередного глаза на пол.

– Хотя… – он прикрыл глаза, бледнея сильнее обычного. – Ты имеешь моральное право злиться, Ула.

– А ты нет.

– А я и не злюсь.

Я хмыкнула и встала, с трудом поддерживая голову.  Вдали от зубастого углубления, за первым ребром, стена напоминала стёганое ромбами одеяло. Это и была задняя поверхность дыхательного аппарата землярки. Прямо к ней примыкали альвеолы, полные азотно-кислородной смеси. Партизаны запрещали мне приближаться к этому месту, поэтому я разузнала о нём как можно больше.

– Вот тут, – я указала на узел, где сходились ромбы.

Бритц повернулся и сел, опираясь на левую руку:

– Честно?

– Честно.

– Честно-честно?

– Честно-честно.

– Честно-честно-честно?

– Честно-честно-честно.

Мы дёргано рассмеялись, растратив последний воздух. Кайнорт подполз, куда я сказала.

– У неё тут нет рецепторов?

– Есть. Здесь зубов нет. Ты делаешь землярке больно, но ей нечем ответить.

– Пф-ф…

Вспоротые лезвием швы засвистели. Воздух из альвеол наполнял комнату. Мы дышали! Землярка вздрогнула и затормозила, но момент истины растянулся на минуты, и Кайнорт дымился от напряжения, как труба крематория. И вот – пол покосился в другую сторону. Я заскользила по стене мимо Бритца, но он поймал меня здоровой рукой:

– Держи-ка свою голову подальше от моей.

Мы сели бок о бок – я с обнаженными клыками, Бритц с обнажёнными нервами, – и ждали, когда наш лифт придёт наверх. Я поморщилась:

– Твой запах…

– Кофе и тутовый бергамот.

– У меня прямо сердце колет.

– Знаешь, как перестать его чуять?

В ответ на мой недоверчивый взгляд он сел ближе, почти касаясь плечом. Почти.

– Принюхаться.

У меня волосы по всему телу встали дыбом. Злодей распускал злодейские молекулы. Через минуту пришлось тайком вдыхать поглубже, чтобы уловить горький цитрус и ни в коем случае не перестать страдать. Никаких иллюзий, девочка, вы мило поболтали, но он выберется, и тебе конец.

– Может, вместе с запахом и ты целиком растворишься, если посидеть вот так подольше?

Но мы уже поднялись на поверхность. Землярка широко зевнула, эзер выбросил меня из пасти и выскочил следом. Я упала лицом в холодную рыхлую грязь.

– Эту казнить, – бросил кому-то Бритц. – Волкаша взяли?

– Под арестом. Кай, ты в списках погибших!

– Да ну? Обоих приведите к утёсу. Готовьте Воларнифекс.

Меня подняли из грязи и поставили на колени. Ёрль – это ему отдали приказ – скрутил мне руки сзади. Вот так. Цена слову рой-маршала – дохлая брыска.

* * *

Шок притупил головную боль. Ёрль отвёл меня в пустой барак, дал чистое бельё и новый комбез. Как-то ласково разгладил стопку с униформой и сказал:

– Полчаса.

Это столько осталось жить. Откуда-то взялись силы переодеться. Каждое движение сопровождала мысль: это в последний раз. Последние пуговицы, последняя заклёпка, последняя молния… бззз!.. не чудесно ли она звучит? Больше не услышу. Самые обычные ощущения, которым никто не придаёт значения, перед концом всего, моим концом, – вдруг стали настоящим чудом. Я готова была бесконечно только и делать, что снимать и надевать комбез, лишь бы продолжать жить. А на двадцать девятой минуте села на пол и горько заплакала.