– Сколько на нем людей?

– Пятьдесят – самое малое. Он здоровенный.

Мне вспомнилось, что в Дамноке я видел командира ближней дружины моего кузена.

– Это ты доставил Вальдера из Беббанбурга? – спросил я у Иеремии.

– Я, господин, – повинился он. – А прежде него еще двоих.

– Как тебе это удалось? – осведомился я, подумав о том, что если бы шотландцы заметили корабли Иеремии под Беббанбургом, то догадались бы о его предательстве.

– В тумане, – сообщил он. – Я брал один из моих малых кораблей и дожидался в бухте у Кокедеса прихода густого тумана.

– И кто были те двое?

– Оба священники, – сказал он как-то с укором, видимо потому, что эти попы не признавали его епископского сана. – Я подобрал их с месяц назад и доставил в Гируум, откуда они своим ходом отправились на юг, на переговоры с лордом Этельхельмом.

«Прямо у меня под носом!» – с досадой подумал я.

– Их послали устроить брачный союз?

Иеремия закивал:

– За невестой дают богатое приданое, как я слышал! Золото, господин! А еще она милая крошка. – Он печально вздохнул. – И сиськи у нее как наливные яблочки. Я бы благословил ее как следует.

– Что-что бы ты сделал? – в удивлении спросил я.

– Возложил бы на нее руки, – ответил Иеремия с видом совершенной невинности.

А не такой уж он безумец.

В середине утра, когда солнце озарило покрытую невысокими волнами поверхность моря, ветер усилился. Мы подняли обтрепанный парус Иеремии, украшенный темным крестом, и, когда он наполнился, «Гудс Модер» накренилась под напором бриза. Мы убрали весла, позволив ветру нести нас на север. Идущие следом корабли поступили по нашему примеру, распустив большие паруса; появился и олень «Этельхельма», выделяясь смоляной чернотой на фоне бледно-голубого полотна пузатого паруса «Ханны».

Мы пока не проделали и половины пути, но ветер подгонял нас, дуя сбоку, белопенные волны разбивались о штевни, расходящиеся за кормой следы играли на солнце, и мы шли в Беббанбург.

Будучи молодыми, мы жаждем боя. В освещенных очагами залах мы внемлем сказаниям про героев: они одолевают недругов, разбивают дружины и окропляют клинки кровью. Юнцами мы слушаем похвальбу воинов, слышим их смех, когда они рассказывают про битвы, видим, как их распирает от гордости, стоит лорду напомнить про добытую с трудом победу. А нас, юнцов, которые еще не сражались, кому только предстоит упереть свой щит в щит соседа в строю, презирают и третируют. Поэтому мы упражняемся. Мы учимся день за днем управляться с копьем, мечом и щитом. Начинаем детьми, с деревянным оружием, нанося и получая удары. Выходим на схватку против взрослых, которые делают нам больно, обучая. Привыкаем не плакать, когда кровь из разбитой головы застит глаза, и постепенно учимся обращаться с клинком.

Потом приходит день, когда нам приказывают идти в поход вместе с мужчинами, уже не как мальчикам на подхвате, чтобы держать лошадей или подбирать оружие после боя, но как взрослым. Если повезет, для нас находится помятый старый шлем и кожаная куртка, а то и кольчуга, что велика и висит мешком. Нам дают меч с зазубренным лезвием и щит, посеченный вражескими клинками. Мы почти уже мужчины, но еще не вполне воины. И вот в один судьбоносный день мы впервые встречаемся с врагом и слышим боевую песню, угрожающий грохот ударов мечей о щиты, и до нас начинает доходить, что поэты врали и гордые песни – ложь. Еще до того, как «стены щитов» сойдутся, некоторые успевают обделаться. Мужчин трясет от страха. Они накачиваются медом и элем. Иные хвастают, но большинство молчит, если только не присоединится к хору криков ярости. Кое-кто шутит, и слышится нервный смех. Есть такие, которые блюют. Наши вожди подбадривают нас, напоминают о подвигах предков, о том, какое дерьмо наш противник, о судьбе жен и детей, если мы проиграем. Между рядами воинов расхаживают храбрецы, вызывая неприятеля на поединок. Ты смотришь на такого поединщика из числа врагов, и он кажется непобедимым. Это все настоящие великаны: с угрюмыми лицами, увешанные золотом, в сияющих кольчугах, уверенные, презрительные, свирепые.

«Стена щитов» воняет дерьмом, и всем хочется оказаться дома или где угодно, только не на этом поле накануне битвы. Но никто из нас не повернется и не побежит, иначе его будут потом всю жизнь презирать. Мы делаем вид, что хотим стоять тут, и, когда строй приходит наконец в движение, шаг за шагом, и сердце колотится в груди, как птица, машущая крыльями, мир утрачивает реальность. Мысли мелькают, страх подчиняет себе все, потом звучит команда ускориться для атаки, и ты бежишь, спотыкаясь, но остаешься в шеренге, ведь это тот самый миг, к которому ты готовился всю свою жизнь. И вот ты в первый раз слышишь грохот сталкивающихся «стен щитов», звон мечей и крики.

Так будет всегда.

Пока мир не обретет конец в хаосе Рагнарека, мы будем сражаться за наших женщин, за нашу землю, за наши дома. Иные христиане твердят о мире, о том, что война – зло. Кто не хочет мира? Потом какой-нибудь спятивший воин орет тебе в лицо имя своего поганого бога, и ты испытываешь только одно желание: убить его, изнасиловать его жену, взять в рабство его дочерей, завладеть его домом. А для этого нужно драться. Ты видишь, как люди умирают с распоротыми животами, из которых кишки валятся в грязь, с раскроенными черепами, с выколотыми глазами. Ты слышишь, как они задыхаются, хватают воздух, плачут, орут. Ты видишь гибель своих друзей, поскальзываешься на потрохах врага, видишь лицо человека, которому вонзил свой клинок в живот. И если три вершительницы судьбы у подножия дерева Иггдрасиль благоволят тебе, ты познаешь восторг битвы, радость победы и облегчение от того, что остался в живых. Затем возвращаешься домой, и поэты слагают песнь о той битве, и, быть может, там звучит и твое имя. Ты похваляешься своей отвагой, юнцы завистливо внимают твоим рассказам. В пережитом ужасе ты им не признаешься. Не скажешь, что тебя преследуют лица убитых тобой людей и как в последнюю минуту жизни они молили тебя о милосердии, но ты его не проявил. Не упомянешь про юнцов, которые звали мамочку, когда ты проворачивал меч в их потрохах и выкрикивал угрозы им в уши. Не признаешься, что просыпаешься по ночам весь в поту, с колотящимся сердцем от ужасных воспоминаний. Об этом ты не скажешь, потому что это ужас, а ужас следует прятать в глубине сердца. Признаться в нем – значит признаться, что ты боишься, а мы ведь воины.

Мы не знаем страха и шествуем гордым шагом. Идем в бой как герои. Воняя дерьмом.

Мы перебарываем в себе ужас, потому что должны защищать своих женщин, оберегать наших детей от рабства, а дома от разрушения. Поэтому боевые кличи не перестанут звучать до самого конца времен.

– Господин! – Свитуну пришлось коснуться моей руки, чтобы вывести меня из раздумий, и я очнулся, вздрогнув, и обнаружил, что ветер дует нам в борт, парус тянет хорошо, моя рука покоится на рулевом весле, а корабль отлично держит курс. – Господин? – В голосе у Свитуна звучало беспокойство. Он, должно быть, решил, что я впал в транс.