Ладно, решил садиться, так садись. Выпустил я элероны, шасси и притер машину к полосе строго, как в кинохрониках показывают, сам не думал, что сумею так «ланкастер» посадить. Привык к нему, сколько всего с ним пережили… черт, а ведь только один вылет и сделал, на одно задание.

Погасил скорость, развернулся носом к стоянке – с той стороны даже домика не оказалось, разноцветные палатки только.

Тут же под нос нырнул мужичок-сигнальщик, но сообразил, что я его из кабины не вижу – не истребитель ведь мелкий, а тяжелый бомбардировщик. Он отбежал подальше. Странный такой мужичок, в тонкой жилетке, ярко-желтой и блестящей. Хорошо придумано, такую жилетку и в сумерках, наверное, видно, и в тумане. В руках флажки – красный и синий, отмахал, показал, куда становиться.

Еще и винты не замерли, а к сигнальщику другой человек подошел, в шапчонке с козырьком, в руках бумага. На наш «ланкастер» показывает и в бумагу тычет. Ну, понятно, не ждали нас здесь, в списках не значимся. А мы, может, уже и нигде не значимся, обожгло вдруг нерадостной мыслью.

Вышли из машины. Впереди Костя – самый прыткий, я – последний. Тут от одного из немецких истребителей фашист идет. На голове шлемофон, а китель парадный, оберстлейтенант люфтваффе. Спокойно так улыбается.

Сейчас этот оберстлейтенант сигнал своим подаст… Да нет, вот он ведь, Як наш, наш, со звездами. Тоже стоим, улыбаемся. Нам-то после динозавров ничего не удивительно, а на Юргена посмотреть стоило. Он сначала свою рвань одернул, вытянулся – сам-то званием младше. И тут лицом перекосился, руку, честь уже пошедшую отдавать, вниз бросил. Посерел весь. Тут только и мы обратили внимание – под кителем у оберстлейтенанта штаны парусиновые синие, по лампасам крупные стежки прострочены белыми нитками, а на ногах носки желтые и обувь чудная. Клоун, не пилот. Но самолет-то вел и посадил профессионально, мы видели. А клоун подходит ко мне – как-то понял, что я старший, хоть кожанки летные у всего экипажа одинаковые, машет на «ланкастер»:

– Nice exemplar… Excuse me, do you speak English? My French is really bad indeed[10].

Из-за спины раздался негромкий голос Прохора:

– Yes. I speak English[11].

Я обернулся. Но Проша лишь невозмутимо скользнул по мне взглядом и что-то протарабанил, надо понимать, на английском. Вид у него был довольно независимый, он качнулся с носков на пятки, с мягким прищуром подождал ответа, с улыбкой, внятно так, какой-то «есофкос»[12] вставил, опять слушает. Опять «есофкос», «ланка-стер» на этот раз прозвучал. В драных штанах, с соломой в шевелюре. Только шляпы его не хватает для полноты картины. Алешка, как мысли мои прочитал, говорит вполголоса:

– Профессор. Жаль, шляпу в землянке оставили.

Костя хмыкнул, Юрген вглядывался в лица говоривших и тоже вслушивался. Но видно было, что ничего до него не доходит, потому что глаза его нет-нет да и обращались к заходящим на посадку машинам.

Вообще было ощущение, что физик не очень понимал, что ему тараторил «клоун». Но держался хорошо паразит, улыбался. Пилот истребителя обувкой шаркнул, с приветливой улыбкой с нами раскланялся, его круглое лицо сияло так радостно, что и мы, как шуты гороховые, раскланялись тоже, не понимая ни одного слова. Но вот оберстлейтенанта кто-то под руку взял и в толпу потянул, лопоча быстро и непонятно.

Странное ведь дело, немец во Франции, и по-английски говорит. Или нас за англичан принял из-за «ланка-стера»? Ну так машина новая, секретная, опознавательных знаков никаких.

Проша обернулся к нам, потер ошалело шею и улыбнулся:

– Фух, ничего не понял, слишком быстро говорит. Я больше переводил тексты технические, где мне за ним угнаться.

– Но выглядел ты на все сто, – похлопал его с одобрением Константин.

– Да, – подтвердил я. – Главное, фриц ничего не понял, ну и мы как бы тоже ничего. Но есть ощущение, что встреча на высшем уровне прошла успешно.

Мы расхохотались. Однако народ уже вокруг собираться начал – все на «ланкастер» глазеют, некоторые руки нам жмут – знакомятся. По-французски, по-испански говорят, я, может, пару слов и разобрал бы, но когда все разом – не понимаю ничего.

Тут сигнальщик вернулся – руками замахал, погнал всех с поля, я поднял голову – следующая машина садится. И что за машина! Триплан! Думал, такие много лет не строили, а вот ведь летает, оказывается.

И что здесь за зоопарк собрался, если немец в одном звене с американцем летает и нам, советским солдатам, руку жмет? Хотя он-то и не жал, только разговаривал по-английски.

Мы в растерянности посмотрели на Юргена – иностранец, может, он вникает. Но у того на лице растерянности еще больше, чем у нас всех, вместе взятых.

Последнего ротозея регулировщик от нашего шасси еле оттащил. Тот руками машет, лопочет:

– Caoutchouc!.. Tant d’années… Nous nous sommes assis sur elle, sans crainte![13]

Каучук, каучук… резина, по-моему, ну и что с этой резиной не так?

Тут он посмотрел на нас, в глазах уважение и даже некоторый страх. Интересно, что он там углядел около наших грязных колес? Птеродактиля нечаянно задавили и расплющенного привезли? Непонятно.

Мы с Юргеном переглянулись. Юрген показал на резину и выставил вверх большой палец. Подлетел толстый мужик в коротких штанах с помочами – у меня такие были, кажется, в детстве, года в четыре. За собой он катил тележку, еще издалека заорал:

– Bonjour![14]

Французское «здрасте» все понимаем, но Юрген первым отозвался:

– Guten Morgen![15]

– Oh, du bist Deutsch! Wunderbar! – Толстяк прямо чуть не заплясал. Немец, похоже, ишь сияет как. – Ich bin Münchener! Und du? Oh, igal! Bier für diсh und deine Kamaraden![16]

Юрген усмехнулся и махнул рукой куда-то мне за спину. Толстяк тоже ткнул пальцем в ту сторону. Огромный грузовик стоял на краю поля – в суете мы и не заметили, откуда он взялся. На зеленом боку красовалась большая кружка пива, как настоящая нарисована. С шапкой пены и запотевшая. Капли эти были как живые, переливались на солнце, и я подумал: «Ледяное, зараза, сейчас бы, не отрываясь, за один присест пару-тройку таких кружек выпил». К тому же над полем потянулся запах, давно забытый, то ли пирожков жареных, то ли колбасы.