– Постой-ка здесь у окна! – сказал Жора спутнику, когда они, обогнув дом по осыпавшемуся под ногами бережку, вернулись назад к зиявшему в стене проёму (за хатой оказался двор, превратившийся давно в луг, а за лугом – сад, тоже заросший травой по пояс, и в конце его темнел сарай, к которому подступал лес). – Обожди минуту, а я посмотрю внутри… – Он опёрся руками на низенький некрашеный подоконник и, подтянувшись, без всякого труда перепрыгнул на пыльный, некрашеный же пол хаты.

Доски были ещё совершенно целы, особенно же хорош был крепкий, целиком сохранившийся потолок из дубовых балок, которые добрые хозяева натирают воском, знал Жора в здешних краях такие потолки… Даже запах воска почудился ему почему-то… Но чудовищная разруха, грязь, запах пыли и паутина – следы безобразного запустения – заставили вдруг возмутиться бессовестным иностранцем. «Мерзавец! – подумал он неожиданно для себя. – Назначить свидание этой девочке… здесь! Здесь!» На замусоренном полу, по углам, затянутым паутиной, среди хлама, который берётся неизвестно откуда, когда хозяева переезжают, а видно было, что отсюда уехали и многое увезли, – чего только не валялось на грязном полу! Разбросанные игральные карты и поздравительные открытки, которые хранят долгие годы! Обрывки газет и разорванные детские книжки… У печки Жора приметил резиновый разноцветный мячик, чёрную закопченную кочергу, щипцы для углей и огромную электрическую батарею – не видел Жора в жизни своей таких батарей и почему-то подумал – читал: были они, кажется, и в Вавилоне! Но вспомнил: «А электричества-то тут нет! И как они только тут жили, в такой глуши!» Но жили, видимо, совсем неплохо и не бедно, отнюдь, потому как то, что осталось из невывезенной мебели (а вывезли всё, кроме старинного сундука и кровати), выглядело даже роскошно, если бы не было таким удручающе ветхим. Огромных размеров дубовый сундук хорошей работы и с искусной резьбой, окованный каким-то цветным металлом, но не золотом же, конечно, – в конце концов, в полутьме было не разглядеть – наверное, был довольно ценным… Сундук был выволочен на середину хаты, тяжёлая крышка – откинута. Видимо, такие, как Жора, хорошенько тут поработали: на дне было пусто, лишь рассыпанные семена – то ли семечки дыни, то ли – огурцов, с трудом рассмотрел Жора на тёмных досках и хотел несколько взять на память… А вдруг это – старинный сорт, сохранявшийся поколениями хозяев? И сеяли его если не в Великом Княжестве Литовском, то уж точно – «за польским часом»? Семечки валялись и на полу… Он тронул одно, другое – воздушные, пустые скорлупки! Он дунул на них – они полетели – все вылущенные, ни одного целого семечка: старательно потрудились мыши!.. Ничто, ничто не сохранится от прошлого… Не выживет, не возродится! Всё прах, всё тлен, всё мерзость и запустение… Всё вывезли и разорили вандалы, оставив лишь старый хлам, как те засаленные онучи! Кровать стояла напротив печки, и свет из запыленного окна падал на груду скомканных одеял… Здесь мог кто-то жить недавно – какой-нибудь нищий бродяга. И даже сейчас… Лежать. Подняться минуту назад…

И глядя на это засаленное тряпьё, брошенное здесь, на этой дубовой кровати в стиле какого-нибудь Людовика, он снова вдруг возмутился наглостью иностранца. Каков подлец! И заново пришла мысль об убийстве… Как просто здесь спрятать труп! Задушил – и концы в воду, никакая собака не найдёт! В самом буквальном смысле! Чего проще? Выбросить труп за окошко на корм сомам!

Пискнуло что-то в углу и зашуршало…И представился хитрый оскал старухи, розовая беззубая челюсть, сморщенное лицо – трясущийся подбородок той, что только что подняла свои кости с замызганных мерзких онуч – и смотрит, смотрит сюда, высовываясь из-за печки и пряча за спиной косу…

В окне полыхнула молния, осветила пол и кровать, и угол за печкой, где было пусто.

Он поднял у себя из-под ног пожелтевшую поздравительную открытку и поднёс к свету.

«Дорогая бабушка!» – было выведено детским почерком без клякс и помарок. Бабушку поздравляли с Новым, 1968-м годом…

Громыхнуло над крышей, за окном как-то сразу вдруг потемнело, но он сумел ещё разобрать обратный адрес – Швенчёненляй… и фамилию бабушки – Литвинович, и буквы окончательно слились в темноте. Дождь забарабанил по крыше над окном. Началась гроза, и вдруг сквозь гудящий рокот и шум набиравшего силу ливня снаружи раздался душераздирающий крик Фимы.

– Летят! Летят!.. – заорал он, уже появляясь в проёме окна – словно летучая мышь в своей огромной распахнутой плащ-палатке. Неуклюже перекинул худые ноги через подоконник, плюхнулся на пол хаты, тотчас поднялся, машинально отряхнув джинсы, и в поисках чего-то заметался из угла в угол. – Спрятаться! Куда бы спрятаться? – повторял он испуганно и нечленораздельно.

Как выяснилось из путаных объяснений Фимы, то, что увидел он вдалеке над озером, показалось ему сперва не чем иным, как двумя летающими тарелками. Когда светящиеся шары, сойдясь над озером, взяли курс на восток, очутились над лесом и вновь понеслись навстречу Фиме, он подумал, что это парашютисты. А когда те совсем приблизились и повисли над верхушками сосен, Фима, наконец, рассмотрел, что это всего-навсего два воздушных шара, причём шары были жёлтые и ярко освещённые изнутри, а в корзинах торчало по человеку. Шары пошли на снижение, слегка обогнув хату, словно собрались уже приземлиться там, между ней и сараем на заросшем высокой травой дворе, но, повернув обратно, повисли, и тут, наконец, Фима узнал красную куртку Сашки и фиолетовый свитер второго – в другой корзине… Вдруг неожиданно, метрах в трёх-четырёх над лесом, уже хорошо различимые, и корзины и люди начали исчезать… опускаться за невидимую преграду – словно бы заезжать за невидимую черту, ниже которой всё делалось совершенно невидимым, точно проваливалось в какой-то иной мир. Сперва отрезало низы корзин, потом он увидел Сашку и бородатого только по грудь, как даму с валетом на обычных картах, а ниже груди было небо… и каждый зачем-то тянул одну руку вверх к золотому шару… А через мгновение он видел лишь эти две протянутые руки и два парашютных купола, сиявшие до боли в глазах… И, наконец, – две жёлтые полусферы, всё уменьшаясь и утончаясь, – стали исчезать над чертой, как солнце, садясь, тает за горизонтом… А когда оставались лишь два узенькие полумесяца, Фима бросился в дом, чтобы спрятаться, наконец, поскорее… Только прятаться – от кого? – не мог понять Жора, и на настойчивые вопросы наконец отвечали, что бояться следует какого-то ненормального планериста… Жору схватили за руку так сильно, что, охваченный заразительной, как зевота, паникой, и он сам заметался по хате.

– Туда-туда! – показал он под потолок, останавливая Фиму у печки и чуть было не налетев на ту самую огромную батарею размером с портативный магнитофон. С налёту Фима споткнулся о кочергу и стал падать на спину. Пришлось его, отчаянно мотнувшего головой, подхватить за плечи.

– Ах нет, нет! Н-е-е-т!.. – закричал Фима, и Георгий Сергеич тоже посмотрел выше – туда, куда с содроганием указывал пальцем спутник, – на высвеченные вспышкой молнии мерзкие скомканные тулупы из драной овчины, вывернутые шерстью наружу. Они валялись на печке и были подвешены к стене… словно висельники, и Жора тоже решил, что на печь он ни за что не полезет.

Оба метнулись дальше, за печку и через дверной проём попали, как видно, в сени, в совершенную темноту, где пахло плесенью и над головой ощущалась гулкая, казалось, в небо уходившая высота.