золотой оправе прикрывали глаза с белесоватыми зрачками. Он был в черном, наглухо застегнутом сюртуке, узких рейтузах и начищенных сапогах; в левой руке он держал небрежно смятые перчатки, а правой опирался на трость с серебряным набалдашником.

Имя Антонио Жозе Пинто Монтейро, стоявшее на визитной карточке, которую я держал в руке, было мне неизвестно.

В Сан-Мигел-де-Сейде мне впервые предстояла встреча с человеком, который предварял свой приход визитной карточкой.

— Кто это? — спросил я слугу.

— Ландимский слепец.

— Кто он такой?

Слуга, желая дать исчерпывающий ответ, кратко сказал мне, что это слепец, словно речь шла об исторической личности, знаменитой именно своей слепотой, — о Товите[98], Гомере, Мильтоне или о ком-нибудь еще в том же роде.

Я велел проводить его в кабинет. Вскоре послышались шаги гостя, быстро и уверенно преодолевшего двенадцать ступенек, и голос, непринужденно спросивший на площадке лестницы:

— Налево или направо?

— Налево, — отвечал я и пошел к дверям ему навстречу.

Он протянул мне руку, словно мэр захолустного городка, подобострастно принимающий особу королевской крови, и в кратких словах самым лестным образом отозвался о моих бессмертных творениях, пожалев о том, что в Португалии до сих пор не воздвигнута в мою честь... конная статуя. Впрочем, может быть, он и не произнес слово «конная». Но мне показалось, что он прав: я и сам сожалел об этом; однако, следуя примеру герцога Коимбрского, из скромности статую отверг и поблагодарил сеньора Пинто Монтейро.

— Мне читали ваши бессмертные произведения, — молвил он. — Сам я их прочесть не мог, ибо я слеп.

— Вы совсем ничего не видите? — спросил я, потому что полная слепота казалась мне несовместимой с уверенностью его ловких движений.

— Вот уже тридцать три года, как я ничего не вижу. Я потерял зрение во цвете лет, когда встречал двадцать вторую весну моей жизни.

— И вы смирились?..

— О, если бы!.. Я умер от страдания и воскрес в вечной тьме. Никогда больше не видел я солнца!

Его слова пробудили во мне сочувствие. Я произнес банальные утешения и напомнил ему о прославленных слепцах всех времен. Когда же я упомянул имя Кастильо[99], короля иберийских поэтов, он прервал меня:

— Кастильо гениален: ему дано видеть земное и небесное. А моя душа так же незряча, как и мои глаза.

Разговор его был сдержан и изыскан: мой гость показался мне человеком начитанным и образованным. Я подумал, что, наверное, он намерен предложить мне издавать в Ландиме газету или просить содействовать его избранию в члены-корреспонденты Королевской Академии наук.

Некоторое время мы неспешно беседовали, переходя от одного предмета к другому, пока наконец он не изложил цели своего визита. Слепец вел тяжбу за право на владение несколькими водяными мельницами, которые обошлись ему в триста тысяч, и просил, чтобы я употребил свое могущественное влияние на судей второй инстанции для восстановления справедливости.

Я заметил, что мое влияние могло бы пригодиться ему в том случае, если бы суд стал на сторону его противника; всем известно, что справедливости просит тот, с кем обошлись несправедливо.

— Согласен! — перебил он. — Если рассуждать разумно, то это именно так, но в данном случае несправедливо обошлись с моим противником, а я, веря в справедливость, не верю тем, кто стоит у нее на страже; впрочем, им это совершенно безразлично.

Я подумал, что этот человек, скроенный на немецкий лад, проницателен и хитер.

Он вручил мне четыре прошения, закурил третью сигару и поднялся. Я проводил его до дверей и увидел, как с изяществом природного наездника он сел в седло, ловко разобрал поводья, дал шпоры своей рослой кобыле и, никем не сопровождаемый, уехал.

Иск слепца не был удовлетворен, потому что его права на владение мельницами оказались спорными, а я не мог просить судейских, чтобы они отняли у законного хозяина его собственность и передали ее мне, а я бы, в свою очередь, вручил ее слепому.

После этого я его больше не видел. Он перестал восхищаться мною и отказался от намерения воздвигнуть мне памятник. Через пять лет слепец умер.

Приниматься за историю о людях необыкновенных должно при свете лампады на их могиле. Пока герой жив, блеск его деяний создает миражи и туманит зрение авторам восторженных од. Теперь настало время набросать силуэт этого забытого человека, а тот, кто захочет, сможет изваять его в вечном мраморе. Я же намереваюсь опровергнуть тех обманщиков, которые за неимением полноценных героев, из судеб коих они могли бы выжать четырехтомный роман, почитают Португалию заповедником лирических поэтов да вымоченных в слезах романистов, что сочиняют истории о деревенской любви.

II

Он родился в Ландиме 11 декабря 1808 года.

Тысяча восемьсот восьмой год! Когда португальским биографам случается писать о человеке, родившемся в этом году, или чуть раньше, или чуть позже, они засыпают вас сведениями о французской революции, происшедшей в царствование Людовика XVI, повествуют о «войне на полуострове»[100] и заканчивают курс новой истории, пророчески притянув рождение своего героя к очередному этапу развития общества.

Среди множества людей, что родились в 1808 году и на весах португальских судеб не потянули даже унции, был Антонио Жозе Пинто Монтейро.

Его отец с безнаказанной жестокостью брил обитателей Ландима. Меч Афонсо Энрикеса[101] и бритвы старого Монтейро обрели в равной мере кровавую славу. Кажется, что и теперь, по прошествии семидесяти лет, внуки его клиентов ощущают передавшуюся им по наследству боль от порезов и царапин. Старик Монтейро был в Ландиме тем же, чем был в Вальядолиде Торквемада[102]. Цирюльник стал легендой, словно Герион[103], убитый Геркулесом, или Родосский дракон, которого изобразил Шиллер[104].

Антонио, первенец этого живодера, от младых ногтей отличался редкостной сообразительностью. К одиннадцати годам он уже прекрасно писал и назубок знал таблицу умножения. К двенадцати — с искусством, оставшимся без награды, подделывал подписи и мстил за небрежение, с которым отнеслось к нему государство, тем, что заводил переписку между людьми, на самом деле в переписке никогда не состоявшими, зарабатывая на этом время от времени несколько медных монет.

Поскольку подобные дарования утаить обычно бывает трудно, юноша попался и ему пришлось туго. Монах-бенедиктинец