История, как сами понимаете, для одноразового использования. Если есть потребность, а воображение буксует, конечно, ею можно воспользоваться еще раз, но при повторном использовании в ней уже не будет прежней остроты. Как в однажды пережитом сне. Как в однажды уже виденном кино.

Санин ум шлепал такие истории без проблем. Как блины. Посмотрел — и забыл. Такой способности «сочинять» Саня не придавал значения, полагая, что и все остальные люди живут, как и он, двойной жизнью: в реальности — и в воображении. Иначе как же не отчаяться, как пережить эту жизнь. Без воздуха, без справедливости. Возможно, если бы Саня пережил грядущую войну, до которой оставалось еще шесть лет, он бы стал писателем. Талантливым или заурядным — это уже другой разговор; это уже зависит от того, к какой цели — как писатель — он бы стремился. Но пока об этом судить было рано. Ни одной оригинальной истории он пока не придумал. Все они были перепевами того, что он читал или видел (на картинках или в кино). Скажем так: его воображение работало по принципу калейдоскопа: из осколков того, что хранила его память, он складывал собственные картинки. Для него — необходимые, но с художественной точки зрения не представляющие интереса.

Впрочем, было одно исключение. Не целостная история, а фрагмент, кусок, вырванный из чего-то большого. Без начала и конца. Как обломок торса неведомой античной скульптуры. Улица. Может быть — все в том же Париже. У этой улицы нет перспективы: она вьется, впереди в тридцати метрах — очередной плавный поворот. Дома в упор глядят друг на друга, на мостовой уже четверым непросто разойтись, — кто-то должен посторониться, прижаться к выщербленным кирпичам стены. Саня идет во главе колонны. На нем мушкетерская накидка с королевскими лилиями, шляпа с плюмажем, воротник рубахи простой, без кружев. Ботфорты со спущенными ниже колен голенищами. Боевые перчатки с предохранительными накладками из буйволовой кожи на внешней стороне. За поясом он ощущает два больших пистолета. В руке обнаженная шпага. Саня идет впереди, а за ним в колонне по три идут мушкетеры. У каждого на плече тяжелый мушкет и кованая рогатая подставка. Идут молча, в ногу; мокрые булыжники отзываются на мерную поступь подкованных башмаков и сапог: кррам, кррам, кррам…

Куда они идут? Почему Саня идет с обнаженной шпагой? Кто он — если он во главе? И вообще: что происходит?..

Непонятно.

Этот образ живет в воображении Сани несколько мгновений — и исчезает. Так же вдруг, как и возник. Возможно, если бы Саня захотел, — он бы расширил границы этого эпизода. Придумал бы исток, причину. Обстоятельства. Придумал бы продолжение: схватку или штурм. С трагическим концом: счастливый исход разрушил бы предшествующую гармонию, сделал бы неуместным назревающий трагизм. Но Саня таких попыток не делает. Что-то ему подсказывает: не надо. Если бы Саня был психологом, он бы объяснил свое интуитивное невмешательство просто: в этом эпизоде столько чувства (на грани критической массы), что больше уже не вместить. И любое продолжение приведет к распаду. Потому что душа, производящая чувство, сразу выдает полной мерой; любой избыток (попытка продолжения или анализа) — это уже вмешательство ума, работа мысли, а мысль убивает чувство (прокалывает, как воздушный шарик). Но ведь кроме сюжета в этом эпизоде заложен и некий смысл. Ведь не зря же душа это создала! И не случайно давала Сане переживать его снова и снова. Уж наверное подсказывала что-то. Но что именно? Обычному психологу такая задачка не по зубам, здесь нужен уже не психолог, а психоаналитик. Но психоаналитик вокруг этого такого бы наплел, нарасшифровал! И лягушечка, как и положено при вивисекции, благополучненько бы умерла. К счастью, Саня даже слов таких — «психолог», «психоаналитик» — никогда не слышал. Зато в нем было чувство меры. И когда в его сознании очередной раз всплывал этот эпизод, Саня с прежним чувством переживал его, а когда эпизод таял — не глядел ему вслед, забывал почти сразу, зная, что когда понадобится его душе, когда ей будет нужна именно эта нота, — он опять окажется на той же тесной улице во главе колонны мушкетеров — с обнаженной шпагой, с холодом под сердцем, лишенный сомнений. Он будет идти, примечая каждое окно, потому что из любого может выглянуть направленный в него ствол (не сомневайтесь: Саня успеет выстрелить первым), слушая мерное, неодолимое кррам, кррам, кррам…

Когда он в третий раз попросил у отца Варфоломея «Трех мушкетеров», тот заметил:

— Но ведь ты уже читал эту книгу дважды…

Саня кивнул.

— Значит, у тебя в ней нужда… Если не секрет — чем она тебе полюбилась?

Отец Варфоломей знал причину. Отчего же спросил? Перед ним был подросток с трудной судьбой; эта судьба деформировала его характер. Не изуродовала; к счастью — об этом и речи не было. Возможно, кто-нибудь нашел бы характер Сани весьма привлекательным — таким он был мягким, пластичным. Ни одного острого угла. Готовность уступить, приспособиться. Отец Варфоломей видел: если бы Саня развивался естественно — из этого материала получился бы иной человек, но судьба влила этот материал в свою жесткую форму. Вот так африканские женщины диких племен с помощью специальных приспособлений делают свои шеи непомерно длинными (если хочешь быть красивой — приходится страдать), средневековые японки умудрялись задержать развитие своих ступней — они оставались маленькими, как у девочек, а европейские дамы так затягивались в корсажи (талия должна была быть осиной), что никакая медицина не могла им помочь.

На что рассчитывал отец Варфоломей? Сломать форму, предложенную судьбой, он не мог. Такие вещи не делаются со стороны. Разве что если сама судьба сломает ее. Но может быть он надеялся создать в Саниной душе процесс, который разорвет колодки и позволит душе обрести естественную для нее форму? Ведь этот подросток — не подозревая о том — еще ни одного дня не знал свободы…

Есть версия и попроще. Возможно, отец Варфоломей хотел поставить перед Саней зеркало. Мол: если Саня осознает различие между тем, каков он есть и каким может быть, каким должен быть… Но это уже расчет на разум, что не похоже на отца Варфоломея. Происходящее в душе — таинство; оно изначально непостижимо (возможно, душа имеет ту же природу, что и плазма, иногда думал отец Варфоломей); а разум тайну не приемлет. Разум тут же начинает анализировать, а это, по сути, та же вивисекция, которая заканчивается смертью упомянутой выше лягушки.

Ну а что же Саня?

«…чем она тебе полюбилась?»

Как ни странно… (а почему «странно»? — парнишка естественный, не испорченный привычкой к самоанализу; привычкой, которая подгоняет человека под общий знаменатель; прожив четырнадцать лет, он умудрился остаться самим собой — и слава Богу!) Саня ни разу не думал, что именно ему нравится в «Трех мушкетерах». Так же, как не думал, чем ему нравится джеклондоновский Смок Беллью. Ну не думал он об этом! — как не думал, почему он любит мать и почему ему нравится дышать. И потому он лишь пожал плечами.

— Ты бы хотел стать таким, как д’Артаньян?

Вот этот вопрос был простой. Все так ясно, что ответ, опережая мысль, срывается сам:

— Нет.