— Как все это поместится в нашей трапезной? — вопрошал настоятель. — У Монторфано было гораздо меньше вещей!

— Вы же не думаете, что magistro сможет покрыть тридцать футов стены одной капелькой краски? — отвечал Лодовико.

Подмастерья и наемные работники тем временем вносили мольберты, чтобы ученики могли изучать и копировать манеру письма учителя во время его работы. Затем установили длинный стол, на котором разложили сотни рисунков голов, лиц, ступней, рук, носов, одеяний и занавесов, тарелок, чашек и даже еды. Все наброски были выполнены красным и черным мелом. Наконец настоятель поинтересовался, сколько времени он и его братья будут вынуждены вкушать трапезы, вдыхая сильный запах льняного семени, уже пропитавший все вокруг?

— Дорогой мой отец, — отвечал Лодовико, — говорят, что Джотто способен закончить фреску в десять дней. Но разве можно сравнить его художества с творениями нашего гениального мастера? Кроме того, — добавил Лодовико, — вам, Божьим людям, не впервой приносить жертвы во имя Его славы. Разве могут сравниться ваши мучения с теми муками, которые перенес наш Господь на кресте за наши грехи?

Настоятель замолчал — вот только надолго ли?

Magistro, желая объяснить свое видение будущей фрески покровителю, торжественно процитировал Евангелие от Матфея:

— «Когда же настал вечер, Он возлег с двенадцатью учениками; и когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Они весьма опечалились и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи? Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня». Перед художником стоит двойная задача, — продолжил magistro, — нарисовать апостолов и передать, что творилось у каждого в душе. Я хочу написать учеников Христа в тот миг, когда Господь объявил им, что один из них предаст Его.

Убедившись, что Леонардо горит искренним рвением, Лодовико успокоился. Герцог снова посетил трапезную вместе с Беатриче лишь спустя несколько недель. Герцогиню весьма обрадовало, что контуры фигур уже были нанесены на стене тонкими черными линиями. Через несколько месяцев на штукатурке начали медленно проступать краски, и настоятель перестал жаловаться герцогу, что художник затягивает работу. Как бы ни хотелось настоятелю, чтобы Леонардо и его подмастерья как можно скорее покинули трапезную вместе со своим скарбом, даже он понимал, что после ухода magistro доминиканцам останется величайшее произведение искусства.

С тех пор минуло два года.

Хотя в целом фреска была завершена, Иуда — Беатриче поняла, что это Иуда, по кошельку, который он сжимал в руке, — оставался безголовым. К тому же, вопреки распространенному канону, предатель сидел по одну сторону стола с Христом и апостолами.

— Обычно Иуду помещают напротив. Почему вы решили посадить его рядом с Христом и апостолами? — спросила Беатриче.

— Потому что, ваша милость, там он и сидел, — учтиво ответил Леонардо, нисколько не сомневаясь в своей правоте и неправоте прочих творцов, веками изображавших эту сцену иначе. — Нужно понять образ мыслей предателя. Он совершил нечто ужасное и хочет скрыть свое преступление. Поэтому старается выглядеть невинно. Ему не с руки держаться обособленно, это только возбудило бы подозрения. Чем ближе трагедия к правде жизни, тем больше она западает в душу.

Действительно, на стене перед зрителем разыгрывалась настоящая трагедия. Услыхав слова Христа, апостолы замерли — их мысли и страхи читались в выражениях лиц и движениях тел. Беатриче никогда не доводилось видеть картину, которая так полно выражала бы неповторимое мгновение жизни. Художник словно остановил само время и сохранил его во фреске. Впечатление получалось жутковатое. «В этом и состоит одна из самых загадочных особенностей живописи Леонардо, несомненно происходящая от его желания раскрыть тайны внутреннего устройства человеческого разума и тела», — подумала Беатриче. Она решила вернуть разговор с небес на землю.

— А почему голова Иуды не написана?

— Мне не удается найти модель — лицо, в котором выражалась бы сама сущность предательства.

— Но у предательства множество лиц, некоторые могут быть вполне привлекательными и даже прекрасными.

Слова застревали в горле Беатриче. Знает ли художник, что ее предали двое — одна с прекрасным и нежным лицом, другой с лицом мужественным и привлекательным? Дошли ли до его ушей слухи об измене Лодовико? Испытывает ли художник жалость к жене своего покровителя?

— Верно, — угрюмо согласился Леонардо. — За привлекательным фасадом часто таится предательство.

В тоне Леонардо не было ничего от ехидства дворцовых сплетников. Вместе с Беатриче он горько сожалел, что мир устроен так несправедливо. Никогда еще ей не доводилось видеть художника таким убитым. Брови сошлись на переносице, от уголков глаз, словно солнечные лучики, протянулась сетка морщин. На лбу залегла глубокая складка — казалось, что, если magistro не перестанет хмуриться, лицо его расколется пополам.

— Обычно Иуду изображают в стороне от прочих апостолов. У вас же, напротив, именно Христос выглядит одиноким.

— Ваша милость, если вам доподлинно известно, что скоро вас предаст тот, кого вы любите и кому доверяете, если это предательство кажется неизбежным — сам Бог открыл вам эту истину, и ничего уже нельзя изменить, — неужели вы не почувствуете себя одиноко?

— Наша задача проста.

Леонардо подвел Беатриче к южной стене трапезной, на которой должен был изобразить семейство Сфорца, вписав их профили во фреску Монторфано. В комнате не было очага, а тепло от горящих печек рассеивалось под высокими сводами трапезной.

— Слева я поместил фигуры вашего мужа и старшего сына в профиль. Смотрите, они стоят на коленях, словно принимая благословение от Папы и святого Франциска. Справа я напишу ваш портрет, тоже в профиль, рядом с младшим сыном. Вы будете находиться под защитой доминиканских монахов, которых бесподобный Монторфано поместил на своей фреске, нисколько не смущаясь тем, что Распятие происходило за тысячу лет до основания ордена, — объяснял Леонардо дрожащей от холода Беатриче.

Неужели он смеется над работой коллеги? Леонардо нажил себе кучу неприятностей, отказываясь прославлять своими картинами владельцев тугих кошельков. Фреска Монторфано содержала в себе все традиционные приемы современной живописи, которые отрицал magistro. Здесь был и пышный итальянский пейзаж на заднем фоне, и ангелы с разноцветными крыльями; демоны на плечах грешников и ангелы, которые что-то шептали в уши праведников; Папа со свитой священников; всадники-крестоносцы. Фреска Монторфано рождала в душе зрителя печаль, а произведение Леонардо делало его свидетелем грандиозной драмы.

— Мне нужно только набросать ваш профиль, — сказал Леонардо.

Подмастерья принесли ему листы бумаги разных цветов и размеров. Он молча отверг большинство, пока не остановился на том, который показался ему подходящим.

— А еще я должен нарисовать ваши руки, сложенные для молитвы.