– Да что ты! – пришел наконец в себя Киприан. – Тьфу, ересь городишь! Знаешь, что за слова такие делаем, а?!

– Оно всегда следовать проще, чем свое держать! – не унимался между тем пришелец. – А ведомо ли тебе, сколько душ в огне сгорит, когда Никон почестями прельстится да церковь всю разворачивать начнет?! Когда за канонами греческими погонится?! Все с ног на голову перевернется! И то, что ты сейчас говоришь, и оно наизнанку вывернется!

– Ох, не вводи в грех, чужеземец! – впился в посох служитель, в упор глядя на нависшего над ним Николая Сергеевича.

– Москва – Третий Рим! Москва!!! – выпалил в ответ тот. – Четвертому не бывать! Так чего бы им на нас не равняться?! А для того чудеса показывать надобно христианские да веру, что науку, по миру нести. А для того и людей умных держать при князе. А взять их где?! Да только в университетах и взять! – Булыцкого уже несло, да так, что скакал он теперь с одной темы на другую, словно бы торопился и не знал теперь: а на чем остановиться?

– В поруб захотел?! – рыкнул Дмитрий, да так, что Булыцкий подпрыгнул на месте. – А ну как язык укорочу?! Или раз беду отвел, так все теперь дозволено тебе?! Ты место свое, пришелец, знай!!! Я пока на волю Бога да на молитвы твои, чужеродец, спасение свое списываю. Так то пока! А то ведь смотри: коль окажется, что от сатаны чудеса твои, на колу сидеть или на огне за вероотступничество полыхать!

Разом опомнившись, Николай Сергеевич мигом угомонился, в очередной раз проклиная собственную говорливость. Сообразил он теперь, что сболтнул лишнего даже по меркам своего времени, а тут… Память услужливо подсунула образ полыхающего столба, на котором, корчась, хохотал и бесновался раскольничий протопоп.

– Не серчай, князь, – неожиданно пришла подмога в лице Киприана. – Вещи хоть и чудные глаголет, да все в укрепление веры православной. Поперву соседствовать, а потом и главенство христианской веры показать, – негромко, но твердо продолжал тот. – И университеты в помощь: чудеса Божьи, да науки, что уже показал чужеродец, раненых вылечивая. Оно ведь и верно: как университет, так под началом церкви, и все, что делается там, – воля да чудеса Божьи. А раз чудеса, так и слава православию через земли понесется. Весть, что верой подкрепленные знания мир другим делают.

– В поруб его, чтобы ересь не городил, – забубнили вокруг воеводы, явно недовольные словами Булыцкого.

– А ну, молчать! – вступился за Булыцкого Владимир Храбрый. – Хоть и ересь городит пришелец, а хоругвь кто поднял? Он и подхватил! Кто кряду несколько дней божьих над ратниками чудеса вершил да других поучал?! – Мужи, недовольно ропча, мало-помалу успокоились, бросая взгляды то на Владимира Андреевича, то на уставившегося на них мертвеца с футболки, а то и на великого князя; а как он отреагирует на выходку чужака. – А князя кто исцелил?! Не он бы, так сейчас не победителя чествовали, но отпевали его. Или не так?

– Вот что я тебе скажу, – потомив, начал Дмитрий Иванович. – Ты, чужеземец, хоть и шустрый, но иной раз шибко умные вещи сказываешь. Не береди народ почем зря… Может, и прав ты, да мудрено слова твои услышать, а тем паче понять.

– Ты за труд не сочти, – снова взял слово Владимир Андреевич, – расскажи, коль знаешь, про меня.

– А будущее знать свое – труд великий. Хочешь ли крест такой взвалить на спину себе?

– Хочу, – чуть подумав, твердо отвечал тот.

– А где и за грех держат знание такое, – тянул время, собираясь с мыслями пожилой человек. Ведь в самом деле: уже полез на рожон и рассказал больше, чем стоило бы, так чуть не поплатился. А ляпни он теперь про попытки Владимира трон занять после смерти Донского, так и неизвестно, чем закончится все. Тут уж наверняка надо бить. И так, чтобы Владимира не обделить почестями, и так, чтобы отвадить его от попытки той неудачной.

– Не томи, расскажи, что знаешь, – снова попросил Владимир Храбрый.

– Добрая о тебе память останется, Владимир Храбрый, – взвешивая каждое слово, начал Булыцкий. – Ты в великом деле объединения Руси надолго в памяти останешься. Князь Дмитрий дело объединения земель русских начнет, а ты – опорой служить ему будешь надежной да великой. Оно племянником князя великого быть не каждому по силам. Особенно если сам велик да ладен, что хоть на царствие. Укротить гордыню свою – труд не для духом слабых, так история и запомнит тебя тем, что подмогой да поддержкой будешь до конца князю Дмитрию, да гордыню свою усмирив, отринув личное все, во имя Руси могучей жить будешь, и после кончины Дмитрия сам первый опорой княжичу молодому Василию станешь. Наставлять, советовать, поучать. Ты, как во времена былинные, воеводой великим будешь, в то время как княжич – правителем ладным да справедливым. – Владимир Андреевич чуть склонил голову в знак того, что услышал слова чужеродца, а тот продолжал:

– Князь один нужен, великий и грозный. Такой, чтобы и бояре, и князья поменьше и слово поперек сказать не смели. И не удел чтобы у него был, а все земля русская в кулаке! А то земля – что зипун латаный, – глядя в упор на Владимира, все больше и больше воодушевлялся пенсионер. – Каждый князь себе на уме, да друг другу – волк! За свой надел держится, для братьев родных камни за пазухой прячет. Не дело это, князь, да ты и сам понимаешь. Оттого и история запомнит тебя как ангела-хранителя, за единый княжеский род ратующего, да не позволяющего никому на чужое позариться. Оно ведь как, князь, будет, – присел Булыцкий на краешек скамьи, – попозже-то… Как ни век, так склока за право шапку Мономаха водрузить. И так из века в век дряхлеть линия княжеская будет, до тех пор, пока не сотрут холопы вчерашние и память о князьях великих когда-то. А потому все, что хватка ослабеет, да воли много появится зело. Она-то, воля, что палка о двух концах… – задумчиво продолжал тот. – Нет ее совсем, так и надежды нет. Оно все из-под палки делается да кое-как. Да и не свое, чего радеть-то? А как слишком много, так и тоже неладно: все дозволено да можно все. Пока порядье, так и ладно все. Как заменять начнут его да смердов воли лишать да крепостными заделают, так и начнутся беды. А потом через веков несколько объявят: и земля ваша, и воля. И баре не баре больше, а так, песье отродье, которое что клинком каленым выжигать должно, так и кровь польется реками. А потом к тому же и вернется все: что песья к конуре привязаны смерды, да гавкнуть не посмеет никто, ибо снова все в руке железной будет.

– Так как порядье заменять-то? – поразился Дмитрий. – Оно неужто лучше что может быть?

– Может, – спокойно отвечал Булыцкий, – да то лишь, если с умом сделано.

– Дак что плохого, если не от отца к сыну власть идет? – задумчиво прогудел Владимир. – Оно всяко бывает, худые наследники что, не правили, что ли? Наука княжения – мудрена. Тут тебе и ум, и воля, и сила.

– Так на то я и радею за университет, чтобы княжат да тех, с кем идти им дальше по княжению, сызмальства обучать и военному делу, и грамоте, и Законам Божьим. Оно хоть и велик князь, да одному ох как иной раз худо! Вон в княжестве Литовском так до сих пор князья меж собой дерутся. До крови, до смертоубийств. Что пауки, друг против друга сети плетут, и доплетутся ведь. Поперву силу потеряют свою княжескую да вокруг себя понабирают тех, кому до княжества и дела нет. Так, медь пустозвенящая. А там и ляхам земли свои отдадут. А как княжество потеряют, так и веру. Латиняне перемогут.