Он собирался неторопливо, покхекивая в кулачок, рассеивая вокруг себя перхоть и слабые, не способные держаться на голове волосы, повторяя одну и ту же череду отработанных движений, в которых не было ни одного лишнего жеста – только то, что было заработано годами: старичок повторял сам себя.

На улицу он вышел одетый чуть ли не по-зимнему – в плотном костюме, в теплой вытертой шляпе, с толстой шишковатой тростью производства кубачинских мастеров – старичок любил «изящные» вещи, такие, как эта лаковая, с металлическим орнаментом трость, без трости, кстати, ему было уже трудно ходить и роль топтуна он выполнять не смог бы, – ткнул палкой в мягкий от жары асфальт, крякнул довольно и неторопливо зашаркал подошвами по тротуару.

Хоть и воскресный был день, и провести его можно было, не вставая с дивана, но долг оказался выше дивана – старичок решил потратить дорогое воскресенье на клиента.

Он шел в МУР, в знаменитую московскую «уголовку», в розыск, где имелась хорошая картотека – старичок сам когда-то принимал участие в ее создании, знал и любил эту картотеку. Пропуск в МУР у него был – сохранили из уважения к прошлым заслугам старичка.

То, что на снимке в «Комсомолке» был изображен Герой Советского Союза, не смущало старичка – этих героев уже столько свалилось в омут, что старичок им и счет потерял – сегодня человек Герой, а завтра – совсем наоборот, и плюнуть в него почитает за честь каждый. А то и камнем швырнуть. И в маршалов можно было плевать, и в наркомов, и в членов Политбюро ВКП(б) – не всех, естественно, а то плюнешь не по адресу и мигом загудишь…

Шел топтун по Москве и любовался городом: хорошо все-таки стало жить! Появились двухэтажные вместительные троллейбусы – при царе в одна тыща тринадцатом году таких не было, – гулкие, пузатые, с большими окнами и толстыми шинами. Когда такой гигант катит по асфальту – гуд небесный стоит: больно уж вместительна громадина! Грузовички, нарядно посвечивая белыми крашеными шинами, снуют туда-сюда, никого не признавая, распугивая голубей и кур, что еще не перевелись в столице нашей Родины, ошарашивая клаксонами прохожих, – хор-рошо! Единственные, кого могучие грузовики признавали – регулировщиков в шишкастых жарких каскетках.

Киоск «боржоми», разрисованный крупными кирпичами-блоками, с бутылкой, в полтора раза выше человеческого роста – общепитовская точка Госгрузторга. Старичок восхищенно захихикал – в Грузии и в два раза больше бутылки могут делать, он как-то был там, на курорте, лечил желудок, боржомчик этот принимал – сколько хотел, столько и принимал, – и видел огромные бутыли в винных подвалах. Такие огромные, что в них даже грузовик влезал.

Продолжая радостно хихикать, он потер руки и свернул к боржомной стоечке, у которой не было очереди, и с удовольствием выпил целых два стакана минеральной воды. Меленькими аппетитными глоточками.

Да, не ведал, не гадал, не подозревал Пургин, что в эти минуты решается его судьба.

У старичка был «вездеход» – пропуск в МУР, на все этажи. Он пришел в картотеку, снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, потом, неожиданно став сумрачным, непохожим на себя, оглядел старые лакированные ящики с карточками – длинные ряды, очень длинные, старичок изумленно помотал головой: б-батюшки, неужели у нас столько развелось преступников?

Но кому-кому, как не старичку знать, сколько у нас развелось преступного элемента – половина этой картотеки вышла из его собственных рук. Сев за стол, старичок расстелил перед собою газету, еще раз внимательно оглядел портрет Пургина, удовлетворенно кивнул головой: да, этот человек им тоже сфотографирован. Клиент!

– Но где же, под какой фамилией тебя, голуба, искать? – старичок удрученно вздохнул: лазить по всей картотеке – только время терять. Год уйдет, прежде чем он что-нибудь выроет. – Где ты, кто ты, что ты? – лицо старичка сделалось жалобным.

Он достал из кармана серебряный карандашик и подчеркнул фамилию Героя Советского Союза: Пургин. Валентин Иванович Пургин.

– Окхе-хе, ты же, конечно, не Валентин Иваныч, – прокряхтел старичок, – и уж тем более не Пургин. Окхе-хе, буть ты неладен!

Сто процентов из ста, фамилия Пургин – придуманная. Серенькая неприметная фамилия – в глаза не бросается, запоминаться не запоминается, иной начальник голову себе набок свернет, мозги у него вскипят, прежде чем он вспомнит эту незвучную фамилию. Да и сам молодец этот с орденком на груди – старичок поднес газету к ослабевшим слезящимся глазам, чтобы рассмотреть орден, плохо пропечатанный на серой некачественной фотографии, – с орденком Красного Знамени специфику выбора фамилии знает не хуже старичка, специалиста с пятидесятилетним стажем.

– Значит, Пургин, – старичок покхекал, покрутил головой, потряс руками – он словно бы шаманил перед тем, как начать работу, молил Бога, главного архангела, главного черта – всех подряд, словом, чтобы помогли ему. А помогут – глядишь, и премию старикану дадут – путевочку в тот самый кавказский санатории, где прямо из каменной горы эта самая водичка течет – «боржоми», и еще малость таньги добавят – на шашлыки и виноград «изабелла», который старичок любил больше других виноградов, даже больше сочных «дамских пальчиков», хотя «изабелла» – это винный виноград, из него вино давят, а «дамские пальчики» – десертный, идет к столу, у «изабеллы» место прописки – бутылка, у «пальчиков» блюдо, но старичку было наплевать на виноградные ранжиры. – Окхе-хе! Пургин, значит? – Он почмокал губами, закрыл глаза, словно бы уже проглотил целую гроздь «изабеллы». – Ну-ну, Пургин, так Пургин.

Для начала он решил проверить Пургина под этой фамилией в картотеке всесоюзного розыска – надежд, конечно, мало, но начинать надо с этого. Замурлыкав под нос популярную песенку «В парке Чаир распускаются ро-озы», старичок проворно заперебирал пальцами по карточкам.

Через несколько минут он откинулся назад, на спинку стула, и открыл рот, словно рыба, которую вместо чистой воды запустили в болотную грязь – лицо у него было оскорбленным, губы подрагивали, из глаз сочилась мокреть: старичок чувствовал себя обиженным, оглушенным – его взяли да и огрели сзади дубинкой, либо пустой бутылкой – такое у него уже бывало в топтунской практике, лупили, норовя проломить голову, но, слава богу, череп у старичка оказался крепче дубины и бутылок с шампанским – пару месяцев он вылеживал в больничной палате и снова выходил на работу. Старичок хлопнул губами, захватил побольше воздуха, проглотил, снова хлопнул губами – нет, сколько бы он ни захватывал воздуха, его все равно оказывалось мало.

– М-м-м, – с болью промычал старый топтун, схватил газету и поднес ее поближе к глазам, так близко, что носом уперся в бумагу, прогнул ее. – Пургин Валентин Иванович, – прочитал он по слогам, вновь замычал и бросил газету на стол; потом взял карточку – плотный лист бумаги, какой идет на почтовые открытки, заскользил носом по фиолетовой чернильной скорописи: – Пургин Валентин Иванович. Ни и ну, гражданин Пургин, ну ты даешь!

Старичок не верил тому, что видел, – такое попадание может быть только одно на тысячи… нет, еще меньше – одно из десяти, из двадцати, из двадцати пяти тысяч: Пургин, оказывается, не скрывал своей настоящей фамилии, не скрывал того, что он по маме-папе – Пургин.