Так оно и вышло.

Пургинский сюжет с финской кампанией развивался по старому сценарию, с той лишь разницей, что Пургин побоялся прокалывать в гимнастерке – и без того дырявой – четвертую дырку для государственной награды. С таким количеством орденов просто нельзя уже было появляться на улице – опасно, с одним и двумя еще куда ни шло, даже с тремя можно было – после Испании в Москве появилось много орденоносцев, но вот с четырьмя орденами! На это Пургин не решился, скромно ограничился тем, что было.

Через два дня после появления в редакции он зашел к главному, чтобы доложиться – раньше не получалось, – главный, сидя за столом, говорил по вертушке – невзрачному черному телефону, обладающему силой, какой не обладали все остальные телефоны.

Увидев Пургина, главный улыбнулся, приветливо ткнул пальцем в кресло, приглашая сесть, а сам продолжил разговор.

На том конце вертушки находился один из заместителей начальника Политуправления РККА – Пургин так и не понял, кто именно, главный ни разу не упомянул его имени-отчества, а то, что это был высокий политический чин, нетрудно было вычислить из разговора. Удивился, что главный с ним на «ты», похохатывает довольно, и если бы тот находился в это время в кабинете, главный панибратски бы похлопал его по плечу. Ну и главный! Пургин из услышанного выяснил, что Сталин на радостях от того, что война, которая грозила стать затяжной, наконец-то закончилась, решил провести большое награждение и, в частности, отвалил по пять звезд Героев Советского Союза всем родам войск, никого не обидел, всем раздал царские шапки – танкистам, летчикам, артиллеристам, разведке, морякам, пехоте, – и командный состав РККА начало пьяно потряхивать от предстоящей раздачи слонов – фразу насчет слонов главный с удовольствием, с особым смаком повторил вслед за своим собеседником, и когда тот начал давиться от смеха, обсуждая, кто как ведет при выколачивании себе наград, Пургин понял: вот он, звездный час… Здесь, именно здесь надо искать то, что поставит все точки, позволит ему сбросить чужой костюм и стать прежним безмятежным Пургиным. И вообще, вернет на круги своя.

Сердце у него невольно сжалось, нырнуло куда-то в колени, затихло, потом трепыхнулось растревоженно, будто воробей, и снова затихло – Пургин ощутил себя маленьким любопытным ребенком, человечком, никогда не покидавшим безмятежную страну по имени Детство – и тепло там, не надо прятаться от ледяного ветра, и уютно, и мороженого полно, и свет лазоревый, неземной, сочится с небес, ровно озаряет пространство – ни теней нет, ни сумеречных полутонов, ни пороховой копоти, которая волочится за каждым взрослым, ни дворников, готовых в любую минуту окрыситься грозным окриком, загавкать, вывернуть ухо. И так стало тоскливо, не по себе Пургину, что он чуть не застонал от бессилия и боли, от непонятной незнакомой обиды, в которой он перестал быть взрослым, растерял все, что накопил, – впрочем, он сейчас многое бы отдал, лишь бы вернуться в прошлое, ощутить свое детское непрочное тело и увидеть рядом молчаливую некрасивую мать.

Но нет ничего этого, все ушло.

– А где очередной… этот самый, – вскричал главный, едва закончил разговор и покрутил пальцем над клапаном кармана. – А? Маху, что ли, дал, Пургин?

– Наверное.

– Может, позвонить кому-нибудь? – У главного в ушах еще звучал голос высокопоставленного собеседника, слова насчет щедрости вождя, отвалившего ордена войскам, и смешок по поводу волнений среди военного люда. – Кому-нибудь куда-нибудь, а, Пургин?

– Не надо!

– Ну, смотри, смотри. Что дашь в газету о финской войне?

– Заметки участника.

– Свои собственные?

– Конечно, свои собственные, – Пургин сделал вид, что сейчас обидится, – только под псевдонимом. Наряжусь в шкуру какого-нибудь пехотного сержанта, который и линию Маннергейма брал, и кукушек видел в лицо, и об озверелых финских егерях знает непонаслышке, и из лесов раненых выводил, и то, как финны ножами вырезали наших, пережил…

– Я не слышал об этом, – невольно тускнея, пробормотал главный.

– А я этих ребят видел. Из глоток красные окровавленные кости торчат – резали так их, что ножами перехватывали шейные позвонки. Ножи – знаменитые финки, уркаганские, для того чтобы навести блеск, навострить по высшему классу, отрезали у наших сапог голенища и ладили о них, как о кожаные ремни.

– По методу обычной опасной бритвы, все ясно, – главный глянул на часы и поднялся. – Ну что, жду дневник рядового участника финской войны…

– Сержанта.

– Это все равно, рядовой или сержант, – сказал главный, протянул Пургину руку, вяло пожал. Ладонь у главного была потная. Он проводил Пургина мимо часового и своей молчаливой доброжелательной секретарши, вытеснившей отсюда Людочку, еще раз вяло пожал руку и нырнул назад в прихожую. Но тут же открыл дверь. – Ты меня извини, Пургин, через десять минут мне ехать туда, – он поднял глаза к потолку, – надо еще подготовиться.

– Ну что вы, – пробормотал Пургин: он не привык видеть объясняющегося, находящегося в каком-то странном размягчении главного, главный – это главный, если из этих людей делать колючие ограждения – ни одни ножницы не перекусят.

Главный скрылся, а часовой – веснушчатый белобрысый парень со светлыми беззащитными глазами деревенского подпаска отдал Пургину честь.

Пургин тоже хотел приложить к непокрытой голове пальцы, но вовремя спохватился – кто же к «пустой голове» прикладывает руку, и, сложив ладонь коробком, сунул ее часовому.

Часовой почтительно пожал ее.

«Новенький, кажется, – ответил Пургин, – раньше здесь не стоял. А вообще-то я уже позабыл тут всех и вся!»

Озабоченный, Пургин вернулся к себе в отдел: то, что он узнал, надо было обмозговать.

Насчет часового он, конечно, промашечку давал – часовой этот встал с винтовкой у редакторской двери в первый день войны, Пургина запомнил, мудрено было мальчишке не запомнить человека с орденами – он даже рот раскрыл, когда Пургин поздоровался с ним, главный увидел часового с распахнутым ртом и серьезно посоветовал: «Закрой курятник, пока все хохлатки не разлетелись! Без яиц останешься», но часовой на замечание главного не обратил внимания, главный – это дело второстепенное, главных здесь много, а человек с орденами один. Пургин понял, что надо раскопать щелочку в наградном месиве, о котором он только что услышал, втиснуться в нее и получить своего слона.

Он нашел эту щелочку.

В финской кампании принимали участие все рода войск, – и все постарались, – но один все-таки вид так и просидел в тылу, наблюдая за войной издали и готовясь к будущим стычкам.

Это был флот. Корабли Балтики стояли вмерзшими в мелкий лед, артиллеристы чистили стволы, пересчитывали снаряды и прикидывали, достанет ли огонь до маршала Маннергейма, если хорошенько пальнуть, или нет. Северный флот тоже бездействовал – не было на то приказа – у флота имелся свой наркомат, очень трезвый и рассудительный, и свой нарком, который впустую приказов не отдавал, отдельные морские части, переведенные из «мокропутных в сухопутные», никакой роли не сыграли – времена Гражданской войны, когда моряки были впереди, а флот радовался, что в его, а не в чьих-то иных рядах родился матрос Железняк, прошли – наступили времена другие.