Из Невеля вышли в самую лютость. Воевода Морозов, поведший вместо Токмакова передовой полк, велел конным спешиваться через каждые две-три версты и шагать, ведя коней в поводу. На дневных привалах шатров не ставили, но костры жгли большие, а на ночь ставили шатры, навесы, шалаши, для чего обязательно останавливались вблизи рощ и боров, и костры в ночь жгли уже поосторожней и поменьше, только чтоб натопить из снега воды и приготовить пищу. Морозов должен был подступить к Полоцку неожиданно – так решили на совете перед выступлением из Невеля, и он остерегался жечь ночью большие костры, чтобы не выдать свой подход раньше времени. В степи могли разъезжать литовские дозоры, и потому костры загораживали тынами и сразу же гасили, как только натапливали воды и приготавливали пищу.

Литовское порубежье, так же как и русское, было пустынно и малонаселенно. Перейдя границу, Морозов за весь первый день пути не встретил ни одной деревни, ни одного сельца, но чем ближе подходили к Полоцку, тем чаще стали попадаться деревни и села.

Ни русских, живущих на литовской земле, ни литовцев Морозову не велено было ни сгонять с земель, ни брать в плен, но у каждой деревни и у каждого сельца велено было выставлять заставы, чтобы никто не мог убежать и окольным путем донести в Полоцк о подходе русской рати.

Два дня шел Морозов трудным, нетореным путем, таща перед собой тяжелые торящие плоты – по дюжине лошадей на каждом. Около двадцати деревень преминул, столько же застав поставил. Поубавилось ратников в полку. Морозов стал еще осторожней – лазутчиков слал вперед на разведку по пяти-шести раз на дню: боялся воевода напороться нежданно на литовское войско.

В третий день, к ночи, вышли на большую Полоцкую дорогу. До Полоцка оставалось верст десять. В эту ночь костров жгли еще меньше – только чтоб натопить воды и напоить лошадей. Ратники вечеряли всухомятку.

Морозов выслал дозоры в оба конца дороги: к Полоцку и от Полоцка. Оба дозора вернулись с добрыми вестями: и сзади, верст на десять, и впереди, до самого Полоцка, дорога была свободна – ни литовских отрядов, ни купеческих обозов… Первый дозор, ходивший к Полоцку, доезжал до самого посада, прямо под его стену, и видел, что ров перед острожной стеной, тянувшийся от речки Полоты до Двины, с верхом засыпан снегом и не расчищен, на проездных башнях ворота затворены, но мосты перед ними даже на ночь не подняты, – значит, не ждут литовцы под свои стены никакого неприятеля и почивают в беспечье.

Ратники коротали ночь в наскоро раскинутых шатрах, под навесами, спали на возах, укрывшись соломой и сеном, а то и вовсе на снегу, завернувшись в лошадиные попоны; дозоры без конца сновали по дороге взад-вперед: воевода Морозов не мог и часа побыть в неведении и не давал дозорным передыху, а сам с Оболенским все думал и думал, как проскочить утром посветлу эти оставшиеся до Полоцка десять верст – самые трудные десять верст!

– Ну, что скажешь, княжич? – допытывал он Оболенского. – Как тут незамеченным проскочишь, коли на сих десяти верстах еще шесть деревень? Как огонь по желобку с порохом, побежит весть. Тут уж заставами не перенять: от деревни до деревни глазом докинешь. Не поспеем до первой дойти, уж в последней знать будут.

– Пехоту – оставить, – предложил Оболенский. – Пусть движется вольно, а с нарядом и конницей – на рысях! Лишь солнце взойдет, как будем под городом.

– В пехоте – вид! Две тыщи голов! Поглядит Довойна на таковую кучу люда – нипочем не решится на стравку[88]. Да и како без пехоты управиться: туры ставить, тыны наводить, ниши наряду рыть да раскаты ладить… Вместе подступать надобно! Не то нам Довойна баню с дорожки устроит. Хитер он, дьявол! Я уж с ним не по первому разу сдыбываюсь.

До самого рассвета рядились воеводы. К рассвету порешили: идти всем вместе, встречных деревень не трогать, переполоху не учинять, а как только завиднеется Полоцк, пехоту оставить – с ней должен был остаться Оболенский – и с нарядом и конницей на рысях пуститься к городу. С ходу, не ладя ни туров, ни раскатов, начать палить по острогу, по посаду, а с подходом пехоты и пищальников учинить еще пальбу и из пищалей и начать строить туры, городить тыны, рыть ниши, насыпать раскаты для тяжелых пушек.

…Лишь только первые лучи солнца выглянули из-за края неба, воевода Морозов поднял полк. Впереди всех пошел наряд. К его упряжкам припрягли еще по нескольку лошадей, снятых с ненужных уже, брошенных торящих плотов. За нарядом плотным строем шла конница, за ней, почти бегом, положив на возы оружие, шли пищальники и пехота.

Первые несколько верст прошли быстро, потом пешие притомились, стали отставать от конных. Пришлось и конным поубавить ходу. Тысяцкие бесились на взмыленных жеребцах около своих тысяч: подгоняли, орали, мешая молитвы с матерщиной, сгоняли злость на сотских, которые тоже не жалели глоток…

Преминули первую деревню, жители которой и понять-то поначалу не поняли, что за войско идет мимо, только расслышав русскую брань, пустились наутек в ближайший лес. Во второй деревне было то же самое, но третья уже встретила русскую рать дружным безлюдьем и еще не устоявшейся, только-только наступившей тишиной.

– Побежал огонек по желобку! – сказал раздосадованно Оболенскому Морозов. – Теперь слушай, скоро и в Полоцке сполох ударят! Да уж не станет им встретить нас – прозевали! Токмо ворота закрыть да мосты поднять и успеют. Готовься, разделимся скоро. Токмо не мешкай, княжич, торопи пеших… Мне без пехоты не напужать Довойну. Я лише шуму да переполоху наделаю.

Громадное полое солнце вздымалось над белой утренней землей. Небо из серого становилось сизо, а потом блестяще-лилово, как лезо закаливаемой на огне секиры. Облака все плыли и плыли в широкую луку окоема и таяли там на ярком огне солнца. Было много света, белизны и какой-то недоброй, кощунственной тишины.

– София! София! – вдруг громко закричал один из дозорных, ехавший впереди воевод, и, приподнявшись на стременах, указал рукой вперед, туда, где в лучах солнца сверкнули золоченые купола собора Святой Софии – патрональной святыни Полоцка.

Прошли еще с версту. Теперь уже завиднелся и сам Полоцк. Морозов велел ставить дозорную вышку. Быстро собрали ее из готовых частей, послали наверх самого зоркого глядача.

Над полями тихо, сперва еле слышно, а потом все громче и громче, загудел дальний колокольный звон. Тишина задрожала, заколыхалась и вдруг отделилась от земли, от ее сонной белизны, от ее утренней затаенности и унеслась ввысь. Тишины больше не было. Был свет, слепящая белизна полей и тревожный, далекий звон.

– Ударили сполох! – сказал Морозов и крикнул наверх глядачу: – Долго еще будешь пялиться?! Сказывай, что там?

– Мосты подняли! Вороты затворили! – сообщал глядач. – Каки-т конные!.. Буде, с сотню!.. От главных ворот за Двину уходят!

– К Радзивиллу нарочных Довойна послал, – сказал Морозов, дослушав глядача. – Гляди еще, да позорче! Ну, чего там?

– Посад облюдел больно! – крикнул глядач. – Черно, как от муравья! По стенам человеки закопошились! Должно быть, к пушкам сходятся!