Если Диане и приходило в голову, что она выбрала неверный путь, вслух она этого не признавала. Ее выбор навлек на нее определенные последствия, и она разбиралась с ними так, как только мог такой человек, поскольку уникальна была во всем — и в хорошем, и в дурном.

В октябре 1940-го ее, как и других арестованных, допрашивал Совещательный комитет, заседавший в одном из отелей Аскота. Возглавлял комитет Норман Биркетт, под руководством которого Том Митфорд когда-то работал в качестве младшего адвоката. Один из членов комитета послал Диане бутылку кларета к обеду: при всех формальностях к Диане все же сохранялось особое отношение из-за того, кем она была — воплощением шарма, — вот только и под арестом она оказалась именно из-за того, кем была. По статье 18В арестовали и других женщин. Однако она оказалась самой известной, и это причинило ей немалые страдания. Хотим мы того или нет, женщина всегда подвергается большему осуждению, чем мужчина, за те же самые прегрешения, если только не добивается прощения, должным образом смирившись и унизившись. Так мир устроен, но Диана, внешне идеал женственности — ее красота вызывала сильную зависть, — брезговала вести себя в соответствии со своей внешностью. Она держалась жестко, замкнуто, «мужественно» и возбуждала в обществе такую ненависть, какую навлекает на себя только женщина. Это напоминало нынешнюю травлю в твиттере (#сдохнисукамосли). Совещательный комитет прекрасно отдавал себе отчет, что на свободе она может подвергнуться нападению. Домашний арест в Ригнелле показался бы публике чересчур мягкой мерой. Диана все это понимала.

Ее хладнокровные и мужественные ответы на затянувшемся допросе удивительны и странным образом напоминают поведение Анны Болейн четырьмя столетиями ранее, которую тоже признали виновной, умышленно подогнав обвинение так, чтобы не оставить ей шансов избежать приговора. Диана «не скрывала своего презрения», пишет Николас Мосли. В какой-то момент ее спросили, дружит ли она все еще с Гитлером. «Я давно его не видела», — ответила она.

— Разлука укрепляет чувства. Вы питаете к нему прежние чувства?

— Личной и частной дружбы? Да, безусловно.

— Слышали ночью бомбежку? Это ваш Гитлер, как мы понимаем. Неужели это для вас ничего не значит — убийство беспомощных людей?

— Это ужасно. Именно поэтому мы всегда отстаивали мир.

Ее спросили о планах насчет радиостанции, и ответы убедительно свидетельствуют, что затевалось чисто коммерческое предприятие. Тут комитет мог придраться лишь к причине, по которой немцы готовы были пойти Мосли навстречу, то есть опять-таки речь шла о близости с Гитлером.

— Вы давали ему понять, что во многом разделяете его позицию? — спросили ее.

— Да, я ее разделяла.

— Откровенный ответ. Значит, вы дали ему это понять?

— Полагаю, что да.

— Не означает ли это занять его сторону против своей страны?

— Нет. Разумеется, нет.

— Тем самым вы заявляли: «Моя страна не права».

— Не моя страна. Я принципиально различаю правительство и страну.

Незаурядная женщина! Как ни относись к ее словам, в отваге ей не откажешь. Так, и на вопрос, можно ли было доверяться Гитлеру, она ответила: «Не следует ставить себя в такое положение, когда приходится доверяться». Члены комитета, покоренные ею, как многие другие люди, вынуждены были признать: «Вы очень умно судите об этих вопросах… вы в самом подлинном смысле слова обладаете интеллектуальным взглядом на них». Конечно, они и ждали от Дианы бесстрашного поведения, обычного ее ледяного высокомерия. Но, видимо, она сумела их поразить и, быть может, укрепить во мнении, что она опасна. Вести себя иначе она не могла, не сумела бы отречься от того, что считала истиной. И кажется, даже получала удовольствие, усугубляя свое положение: при чтении материалов допроса чувствуется извращенный, смертоносный митфордианский юмор. Да, говорит она, Гиммлер ей по душе. Насчет сообщений о злодеяниях гестапо: «Я им не очень доверяла». Да, со Штрайхером знакома, «очень простой человечек… Не думаю, чтобы он был таким чудовищем, каким его выставляют». Нет, она «не питает симпатии к евреям». И это говорит женщина, имевшая среди евреев множество хороших знакомых! Разумеется, тогда она знать не знала, через что предстоит пройти евреям. Годы спустя она писала Деборе: Гитлер — «часть истории, ужасная часть, и тем не менее важная»‹19›. Но сказать подобное в 1940 году означало подписать себе приговор. Диана не могла отречься от этого в себе, как и мы не можем это ни объяснить, ни извинить.

Перед комитетом она упорно отстаивала раз навсегда заявленную позицию: Британии следует вступить в мирные переговоры с Германией, Гитлер был вправе вернуть Германии ее «колонии». На вопрос, зачем же он вторгся в Бельгию, она ответила — так и слышишь бестрепетный митфордианский голос: «Гитлеру Бельгия не нужна. Если вы бывали в Бельгии, сами знаете, какое это скверное место. Им просто понадобились гавани для ведения войны». После войны, утверждала она, Западная Европа вновь получит свободу. И верно угадала, что Восточная Европа достанется Советскому Союзу, — перспектива, саму Диану нисколько не радовавшая.

«Выиграть» при таком подходе к самозащите у Дианы шансов не было, но одну любопытную победу она одержала. Ее спросили, относится ли она к демократии «с глубоким презрением».

— Да.

— И Гитлер тоже?

— Да.

— Как же в таком случае вы утверждаете, будто он восхищается нашей страной — демократической страной?

— Он искренне восхищается фундаментальными качествами Англии.

— Но разве в нашей стране не установлена уже давно демократия?

— Не думаю, что наша страна была демократической, когда она была империей, да и позже. Мы не приходили к неграм со словами: «Послушайте, давайте вы будете голосованием выбирать себе правительство». Мы шли и забирали мир кусок за куском.

— Понимаю, о чем вы…

Так же прямо Диана высказала аргументы против своего ареста. Ее убеждения и убеждения ее мужа не имеют никакого отношения к делу. Теперь, когда БС запрещен, они оба лишены возможности вести пропаганду, а потому нет причины их изолировать. Они не желают немцам победы над Британией и никогда не станут им помогать: «Мой муж — великий патриот и очень любит свою страну, я чувствую это всей душой». И она была права, однако это ничего не меняло. То, что она олицетворяла, для Британии стало неприемлемо. Имелась также другая сторона вопроса — общественное мнение. Через два дня после допроса комитет вынес решение: Диана, «привлекательная и сильная личность» (весьма справедливо), «которая может представлять значительную угрозу, если останется на свободе» (а вот это вряд ли). Также высказывалась мысль, будто «представление Гитлера о британских государственных деятелях в некоторой степени окрашено мнениями, которые высказывала при нем леди Мосли». Диана признала, что обсуждала с Гитлером Черчилля (и с Черчиллем Гитлера), тем не менее едва ли можно приравнять к госизмене ее слова, мол, Черчилль «изо всех сил торопится вооружить армию».