Гарольд принялся размышлять о своем походе — о встречах и местах, где он побывал, о небесах, под которыми ночевал. До сих пор он собирал их в коллекцию воспоминаний; они поддерживали его в те моменты, когда ходьба давалась с неимоверным трудом, и не позволяли ему отказаться от своей затеи. Но теперь, перебирая в памяти все эти встречи, места и небеса, он уже не видел себя среди них. По дорогам, по которым он когда-то прошел, катили теперь другие машины. Люди, с которыми он познакомился, заводили новые знакомства. Следы Гарольда, еще такие отчетливые, вскоре должен смыть дождь. Выходит, ни в каких местах он, по большому счету, не побывал и никого там не повстречал. Гарольд оглянулся: нигде на пути уже не осталось признаков и примет его пребывания.

Деревья полоскали по ветру ветви, словно водоросли в потоке воды. Он оказался непутевым мужем, отцом и другом. Даже сыном был никудышным. И дело даже не в том, что он предал Куини и что родителям он был совершенно не нужен. И даже не в том, что он так напортачил со своим браком и отцовством. Суть в том, что он прошел по жизни, не оставив никакого отпечатка. Он ничего в ней не значил. Гарольд пересек шоссе А-696, ведущее в Кэмбо, и только тут обнаружил, что пес исчез.

Гарольда охватила паника. Ему пришло в голову, что пса, может быть, сбила машина, а он и не заметил. Он пошел обратно, тщательно осматривая обочины и кюветы, но пес как сквозь землю провалился. Гарольд попытался вспомнить, когда он в последний раз глядел на него. Кажется, уже несколько часов прошло с тех пор, как он поделился с ним сандвичем, сидя на скамейке. Или это было вчера? Гарольд не хотел верить, что даже с такой пустяковой задачей он и то не справился. Он принялся голосовать машинам и расспрашивать водителей, не видели ли они собачку, такую лохматенькую, примерно такой вот величины, но те шарахались от него, словно он был бандит. Маленькая девчушка при виде его вцепилась в детское креслице и разразилась плачем. Ничего не оставалось, как идти обратно к Гексэму.

Пса он нашел на крытой автобусной остановке — тот сидел рядом с девочкой в школьной форме. У нее были длинные темные волосы примерно того же оттенка палой листвы, что и мех у пса, и доброе личико. Девочка нагнулась, потрепала песика по макушке, затем подобрала что-то и положила в карман.

«Не бросай ему камней», — хотел предостеречь ее Гарольд, но не стал. Остановился автобус, девочка вошла, пес за ней. Очевидно, он прекрасно понимал, куда едет. Гарольд смотрел вслед автобусу, увозившему девочку и пса. Те не оглянулись и не помахали ему.

Гарольд рассудил, что пес сам принял такое решение. Какое-то время он сопровождал Гарольда, а потом передумал и отправился за девочкой. Такова жизнь. Однако, лишившись последнего из своих попутчиков, Гарольд чувствовал себя так, будто с него содрали очередной слой кожи. Теперь он смутно побаивался того, что же будет с ним дальше, подозревая, что этих слоев у него в запасе совсем не осталось.

Часы сливались в дни, и он уже не помнил, чем один отличался от другого. К тому же он начал ошибаться. С первым проблеском зари Гарольд пускался в путь, послушно следуя зову восходящего светила и нимало не интересуясь, в той ли стороне лежит Берик-на-Твиде или нет. Гарольд спорил с компасом, указывавшим ему на юг, уверяя себя, что прибор сломался или, еще хуже, врет ему назло. Иногда, пройдя миль десять, он обнаруживал, что дал огромную петлю и вернулся практически к тому же месту, откуда отправился. Он развлекал себя тем, что шел на отдаленный возглас или силуэт, но все это, как правило, оканчивалось ничем. Однажды на холме он заметил женщину, зовущую на помощь, но, потратив битый час, чтобы забраться наверх, увидел вместо нее высохший ствол. Он то и дело оступался и спотыкался. Когда очки треснули во второй раз, Гарольд их выкинул.

В отсутствие отдыха и надежды от Гарольда начали ускользать и прочие подробности. Он вдруг осознал, что не может припомнить лица Дэвида. Он живо представлял себе его темные глаза, его пристальный взгляд, но стоило ему попытаться восстановить в памяти нависшую на них челку, как она превращалась в тугие завитки Куини. Он словно мысленно собирал головоломку, в которой не хватало отдельных кусочков. И почему его мозг так безжалостен к нему? Гарольд потерял всяческое представление о времени и о том, сыт он или голоден. Не то чтобы он забывал об этом — просто ему стало все равно. Его больше не интересовало, что встречается на пути, чем один предмет отличается от другого и как они называются. Любое дерево сделалось для него лишь заурядным элементом фона. И порой в голове Гарольда вертелись лишь те слова, что составляли вопрос: зачем он до сих пор идет, если это ничего по существу не изменит? Прямо над ним пролетел одинокий ворон, рассекая воздух черными крыльями, будто хлыстом, и Гарольда переполнил такой нечеловеческий ужас, что он стремглав бросился искать укрытия.

Так громадна была земля и так мал он сам, что, оборачиваясь назад в попытке оценить пройденное расстояние, Гарольд приходил к выводу, что никуда не продвинулся. Все это время он переставлял ноги на одном и том же месте. Гарольд обозревал вершины на горизонте, поросшие травой пустоши, каменные валуны и приютившиеся меж ними серые домишки и удивлялся, как им, таким мелким и недолговечным, удалось до сих пор уцелеть. «Все мы висим на волоске», — подумал он и окончательно пришел в отчаяние от осознания этой истины.

Гарольд шагал и в пекло, и под проливным дождем, и в знобком голубом лунном сиянии, но не отдавал себе отчета, сколько уже прошел. Он сидел под стылым ночным небосводом, оживленным крупицами звезд, и глядел, как постепенно лиловеют у него руки. Гарольд понимал, что нужно поднять их с колен, поднести ко рту и подуть на пальцы, но мысль о том, чтобы согнуть сначала одни мышцы, потом другие, была ему невыносима. Он уже не помнил, какие из мускулов какие конечности обслуживают. Не помнил, почему это должно помочь. Куда проще было просто сидеть в обступающем ночном мраке и простершейся далеко вокруг пустоте. Гораздо легче было бросить все и сдаться, чем продолжать движение.

Однажды поздно вечером Гарольд позвонил Морин из таксофона. Он, как всегда, перевел звонок на счет абонента и, едва услышав ее голос, сказал:

— Я больше не могу. Я не дойду.

Она молчала. Гарольду пришло в голову, что Морин, может быть, уже перестала скучать по нему, а может, успела заснуть.

— Я больше не могу, Морин, — повторил он.

Та судорожно вздохнула:

— Ты где, Гарольд?

Он осмотрелся. Мимо неслись машины. Уже зажглись фонари, люди спешили по своим домам. На рекламном щите, представлявшем новую телепрограмму грядущей осени, красовалось изображение улыбающейся гигантской полисменши. А дальше, между Гарольдом и пунктом его прибытия, простиралась кромешная тьма.

— Я не знаю, где я…

— А откуда ты вышел, знаешь?

— Нет…

— Как называется городок?

— Не знаю… Мне кажется, я в последнее время мало что замечаю…

— Ясно, — произнесла Морин тоном, подразумевающим, что она прозревает и многое другое.