Впрочем, сейчас смешно было вспоминать о холоде, даже промозглую сырость представить ей не удавалось, потому что она сидела в глубокой, чрезмерно большой для нее ванне, заполненной горячей водой. Не совсем такой, какую, бывало, делала Натурка, когда они распаривали тело в особой кадушке, которую возили с собой во всех странствиях, когда… гм… когда Нашка была еще обычной полусвободной жонглершей и у нее были друзья, да. Но и эта вода неплохо растворяла ее усталость, напряжение, вымывала не только грязь, но и холод, и даже придавала ей какую-то нелепую в ее положении, странную уверенность, что все еще может окончиться для нее хорошо.

В общем, замечательно она придумала, когда ее отпустил тот человек-офицер из стражников: забежала к тетке, та и проснуться не успела, а Нашка уже осторожненько, чтобы не нарваться на неожиданную засаду, оставленную тут на всякий случай, вытащила свои деньги, переоделась и, невзирая на боль в разбитом теле, успела выскочить прежде, чем Васоха поняла, что в доме есть еще кто-то и нужно идти смотреть, кто же это. Еще в первое свое посещение за сегодня теткиного дома Нашка сбросила давно приготовленную веревку с заднего двора, и вот пришла пора ее использовать… Так что она обошлась даже без стука в дверь, без объяснений и почти без шума.

А потом она явилась в бани, вытребовала себе отдельную мойню и сразу же — какое-то угощение, хотя тут кормить особо не привыкли, тем более ночью, тут привыкли главным образом поить винами и более дорогими крепкими напитками. Но все же подали хлебцы, сладкие к сожалению, какую-то ветчину, абрикосы, еще совсем зеленые, из нового урожая, немного вишен и лука. А она оказалась так голодна, что стала есть все вместе, не разбирая вкуса. Глядя, как она ест, какой-то толстый банщик попросил ее заплатить вперед, Нашка сунула ему сразу два малых золотых, и тогда все вокруг изменилось.

Служанки забегали, банщик стал предлагать ей двух прислужниц, которые помогли бы ей отмыться, распариться и получить массаж, едва ли не дюжина разных прочих слуг принялись носить воду в больших, тяжелых кувшинах, исходящих паром, а еще, конечно, натащили снеди, которую выставляли к ней поближе, чтобы она могла есть, лишь протягивая руку. Ей даже пробовали помогать раздеваться, но от этого она отказалась и предложила всем убираться, уматывать, мол, сама справится.

И теперь она блаженствовала, распуская свое тело в горячей воде, лишь иногда пробуя использовать мочалку, чтобы прикосновения к ее ушибам и ранам не были слишком болезненными. Они, кстати, оказались хуже и тяжелее, чем ей показалось вначале. Правый локоть и оба плеча были разбиты до сплошного синюшного синяка, одно колено ныло так, что лучше бы ногу и вовсе оторвать и выбросить, если бы это помогло, а внутри, где-то под брюшиной, временами так здорово схватывало на вдохе, как бывает, когда-то она видела и такое, лишь при родах у женщин… Не иначе.

Впрочем, как бывает при родах, она не знала и надеялась, что не узнает. Рожать каких-то детей, а потом еще и заботиться о них, да еще неизвестно от кого — что и было всегдашней участью рабынь, — Нашке не то чтобы совсем не хотелось, это вызывало у нее брезгливый ужас, с которым в ее представлении ничто другое, даже увечье, не могло сравниться.

Первый голод она уже утолила, и ей захотелось как следует приложиться к кувшину с вином или небольшому стеклянному графинчику с крепкой и восхитительно холодной северной водкой, вот только она не была уверена — сумеет ли остановиться. А значит, она снова надерется, как последний грузчик в порту, и ничего не будет соображать… Притом что как раз соображать ей следовало очень точно, быстро и безошибочно. Иначе на самом деле завтра ее могли уже и схоронить. Вернее, могли поступить так, как поступали с бездомными бродягами, которых некому оплакивать и похороны которых никто не оплатит.

Вот тут-то и произошла удивительная штука, почти чудо, как она поняла позже, но лишь позже. А в тот-то момент она принялась хвататься за свою боевую дубинку, которую предусмотрительно прислонила к ванне, где плескалась, и одновременно судорожно думала, как бы добраться до своих кинжальчиков, которые кто-то мирно уложил на лавку у стены рядом со стопкой чистых простынок. Но до них было далеко, и Нашка решила даже не пытаться, а полагаться лишь на дубинку…

К ней в мыльню, как следовало называть это помещение, нимало не смущаясь, вошли… Кажется, первым вошел карлик, почти в полном вооружении, даже с легким топориком на плече. Почему-то Нашке он показался синим, и лицом, и руками, и даже что-то лазурное просвечивало сквозь его одежду, будто бы он светился этим цветом, как большая ходячая лампа. Интересно, что, когда она к нему пригляделась как следует, она ничего особенно-то синего в нем не заметила, но… В тот момент она могла бы в этом поклясться — он был изнутри весь голубой и синеватый, словно вымазался с головы до ног, до кончиков своей бороды синей краской, как делали воины перед смертельным боем где-то в высоких и далеких горах на севере. И еще, как было сказано, он почему-то казался светящимся изнутри…

За ним вошел восточный орк с какими-то сильными примесями в родословной, стройный, привыкший таскать на себе тяжелую рубаху с нашитыми металлическими бляхами, настоящую панцирную тунику для боя, с армейской выправкой, с отменным мечом на бедре и тяжелым боевым кинжалом на поясе. Глядя на этот арсенал, Нашка не сомневалась, что есть у этого солдатика еще и другое оружие, скрытое, невидимое до поры, пока он не пустит его в ход. В общем, спускать с него глаз нельзя было ни в коем случае…

А за солдатом вошла… Да, вошла самая настоящая циклопа, огромная, в тяжелой кожаной юбке чуть выше своих непомерно высоких колен, в глухой кожаной куртке и в такой накидке, что ею можно было обернуть, пожалуй, десяток таких, как Нашка. Циклопа, разрази гром!.. С дубиной в руках, которую вполне можно было использовать для центрового столба раскидистого шатра, но по виду — спокойная, не злая, почти без татуировок и вся какая-то на редкость чистенькая, вымытая так хорошо, что у нее и кожа отливала матовой розовостью, как бывает только у именитых матрон или богачек, которые пуще всего на свете опасались чем-то испачкаться или испортить цвет лица.

Вот на нее-то Нашка и засмотрелась, и даже не поняла, что уже стоит совсем голая в дальнем от входа углу помещения, приготовившись дорого продать свою жизнь, с дубинкой наперевес. А эта троица выстроилась у входа вдоль стенки, и все уставились на нее, будто и впрямь видели что-то в высшей степени необычное.

— Гм, — произнес гном, — а быстра она, однако.

— Она же из нунов, — глуховатым баском, хотя и с заметными грудными женскими звуками в голосе, пояснила циклопа. — Они быстрыми бывают. Даже слишком… Иногда.

А воин заговорил иначе:

— Девушка, я не враг и хочу тебе кое-что предложить. — Внезапно он засмущался, даже заметно попробовал на нее не смотреть. — Только ты одевайся, знаешь ли… Мне непривычно разговаривать с девчонками, которые стоят голышом, я с Севера, у нас — другие обычаи, чем в ваших краях.

— Ах да… — Нашка решила пока подыграть странной троице. Тем более что они вроде бы не привели оружие к готовности. Она усмехнулась даже через силу, но больше — для собственной уверенности. — Ничего, потерпишь. Говори, если есть что.