Через несколько дней после возвращения в Питер с яйцами для капитана я узнал, что, когда разбомбили Дом Кирова, он рухнул далеко не сразу. Большинство моих соседей выжили — а с ними и Вера, и братья Антокольские. Потом мы с ними свиделись, но зима всех нас так изменила, что сказать нам друг другу было, пожалуй, и нечего. Я-то надеялся, что Вере станет хоть чуточку стыдно за то, что убежала и даже не оглянулась, когда я спас ее от патруля у ворот нашего дома, но она об этом не заговаривала, а я не напоминал. Ее уже взяли в оркестр Ленинградского радиокомитета, от которого в блокаду осталось человек пятнадцать, и там она играла следующие тридцать лет. А близнецы геройски служили в Восьмой гвардейской армии у Чуйкова и дошли с ней до Берлина. Есть такая известная фотография: один из близнецов Антокольских расписывается на стене Рейхстага, хотя Олежа это или Гришка, даже я теперь сказать уже не смогу. Со всего нашего пятого этажа только я, наверное, ничего особенного не добился.

А летом 45-го я жил в большой коммунальной квартире у Московского вокзала с двумя другими молодыми военными журналистами. Возвращались эвакуированные. Вернулись и мать с сестренкой. Но в городе все равно было меньше народу, чем до войны. И люди говорили, что вода из Невы по-прежнему отдает мертвечиной. Однако мальчишки снова бегали домой из школы, размахивая ранцами. На Невском открывались рестораны и магазины, хотя лишних денег почти ни у кого не было. В выходные мы гуляли по улицам, разглядывали вновь застекленные витрины с марципанами, наручными часами и кожаными перчатками. Те, кто пережил блокаду, инстинктивно держались южной стороны, хотя уже почти два года снаряды сюда не прилетали.

Одним прохладным августовским вечером, когда северный ветер дул из Финляндии и нес с собой запах свежей хвои, я сидел один на кухоньке и читал Джека Лондона. Соседи мои отправились в театр имени Пушкина на новую постановку; меня тоже звали, но современные советские драматурги мне нравились гораздо меньше, чем Джек Лондон. Дочитав повесть, я решил вернуться к началу и прочесть еще раз — попробовать разобраться, как же он ее написал. «Бэк не читал газет и потому не знал, что надвигается беда — и не на него одного…»[9]

Когда в дверь постучали в первый раз, я даже не оторвался от книги. Мальчишка, наш сосед по коммуналке, часто развлекался так вечерами — бегал по общему коридору и колотил во все двери подряд. Знакомые все равно проходили в квартиру сами — замок на входной двери давно сломался. Да и не ходил к нам никто. Когда постучали в третий раз, чары Джека Лондона рассеялись. В легком раздражении я бросил книгу на кухонный столик и пошел ругать мальчишку.

В коридоре стояла молодая женщина. У ног чемоданчик, в руках картонка. На женщине было желтое ситцевое платье в белый цветочек. На шее простенькое ожерелье, меж ключиц спускалась изящная серебряная стрекоза. По загорелым плечам струились густые рыжие волосы. Она тебе сейчас станет рассказывать, что и платье не выбирала особо тщательно, и ожерелье, и не причесывалась, и не умывалась, и даже губы не красила. Не верь. Не может женщина так выглядеть случайно.

Женщина улыбнулась мне — так насмешливо скривив губы, что просто выводит из себя, не улыбка, а скорее ухмылка. Синие глаза смотрели прямо на меня — узнал ли? Умей я получше играть в эти игры, я бы, конечно, сделал вид, что нет. Сказал бы что-нибудь вроде: «Здравствуйте, а вам кого?»

— А ты уже не такой худой, — сказала она. — Но все равно щупленький.

— А у тебя волосы… — ответил я и тут же пожалел. Да только слово не воробей. Три с половиной года я грезил о ней — буквально в половине моих снов, что я мог потом припомнить, она шла по снегу в комбинезоне не по росту, — а когда она в конце концов появилась, мне в голову пришло только это? «А у тебя волосы»?

— Я тебе подарок принесла, — сказала она. — Посмотри, что изобрели.

И она откинула крышку картонки. Внутри в уютных гнездышках лежало двенадцать яиц. Белых, бурых, а одно — в крапинку, как стариковская рука. Она закрыла крышку и опять открыла — ей нравилась функциональная простота такой упаковки.

— Гораздо лучше, чем в соломе, — добавила она.

— Мы с тобой можем омлет сделать, — сказал я.

— Мы? — Она улыбнулась, отдавая мне картонку, взяла чемоданчик и дождалась, когда я распахну перед нею дверь. — Лева, ты должен кое-что про меня знать. Я не готовлю.

Лучшей книгой о блокаде Ленинграда на английском языке по сей день остается «Девятьсот дней» Гаррисона Солсбери. Пока я писал «Город», эта книга постоянно была со мной, и я рекомендую ее всем, кто хочет больше узнать о Питере и его жителях во время Великой Отечественной войны. В равной степени я признателен книге странного гения — «Капут» Курцио Малапарте, где события поданы с совершенно иной точки зрения. Его описания немецкой тактики борьбы с партизанами, как и многое другое, принесли мне неоценимую помощь. Я бы хотел поблагодарить обоих покойных авторов за их книги. Если я не ошибся в деталях, это по большей части их заслуга.