— А год какой?

— Что? Не знаю. Тысяча восемьсот восемьдесят третий. Радченко свистит, псина подымает голову и смотрит на него. Он ей кидает колбасу, собака ее заглатывает, Радченко улыбается и опять ложится в постель. А ты не забывай, он уже пять лет никуда из квартиры не выходит. На следующий день Радченко спит, опять колокола звонят. Отзвонили, он слышит со двора: гав! И опять: гав! Наконец сползает с постели, открывает окно, смотрит во двор — а псина стоит и на него смотрит, язык вывалила, ждет, чтоб покормили. Ну, Радченко еще что-то находит кинуть твари — и вот с тех пор, как только колокола в полдень звонят, псина тут как тут, стоит у него под окном и обеда дожидается.

— Как собака Павлова.

— Да, — с легким раздражением подтвердил Коля. — Как собака Павлова, только поэтически. Проходит два года. Псина уже знает всех в доме, каждый раз их пропускает без хлопот, но стоит у ворот появиться чужаку — ужас. Рычит, зубы скалит. Жители ее любят, она их защищает, они и двери запирать уже перестали. Иногда Радченко целыми днями сидит у окна и смотрит, как псина смотрит на людей, которые мимо ворот по улице идут. Их ритуала в полдень он не забывает — теперь у него всегда есть чем покормить собаку. Но вот однажды утром Радченко еще спит, и снится ему чудесный сон: та женщина, которой он в детстве восхищался, близкая подруга его матери. Звонят колокола, Радченко с улыбкой просыпается, потягивается, подходит к окну, распахивает и смотрит во двор. А псина лежит у ворот на боку и не шевелится — и Радченко сразу понимает, что она умерла. А ты не забывай: Радченко никогда к ней не спускался, не трогал ее, за ухом не чесал, по животу не гладил — ничего такого. Но все равно он же любил эту приблудную тварь, считал ее своим верным другом. Чуть ли не целый час Радченко стоит и смотрит на мертвую псину — и наконец понимает, что, кроме него, похоронить ее некому. Приблудная же — ну кто еще станет ею заниматься? А Радченко из квартиры не выходит уже семь лет. Его тошнит от одной мысли, что придется нос за дверь высунуть. Но еще хуже от мысли, что эта псина будет гнить на солнце. Понимаешь, сколько драматизма? И вот он выходит из квартиры, спускается по лестнице, выходит на солнце — впервые за семь лет! — подбирает мертвую псину и выносит ее прочь со двора.

— И где он ее похоронил?

— Не знаю. В каком-нибудь скверике… возле университета, может.

— Ему бы не дали.

— Тут я еще не разобрался. Но ты не понял сути…

— И еще ему лопата нужна.

— Да, да, лопата ему нужна. Романтики в тебе — как в вокзальной шлюхе, знаешь? А я, может, сцену похорон и писать-то не стану. Как тебе такой поворот? Оставлю все воображению читателя.

— Может, и неплохо. Иначе слюняво как-то выйдет. Мертвые собачки… не знаю.

— Но тебе нравится?

— Пожалуй.

— Пожалуй? Это же прекрасная история.

— Хорошая, хорошая. Мне нравится.

— А название? «Дворовая псина»? Теперь ты понял, почему это великолепное название? К Радченко наведываются бабы, все время пытаются его куда-нибудь с собой вытащить, а он никогда не ходит. Для них это уже такая игра: каждой женщине хочется стать первой, кто выманит его к воротам, а никому не удается. Только псине — старой больной собаке без хозяина.

— Да, «Дворовый пес» было бы совсем не так хорошо.

— Ну да.

— А какая разница между псом и псиной?

— Псина больше. — Коля схватил меня за руку, глаза распахнуты, — и я замер. Сначала подумал, не услышал ли он чего-нибудь — урчание танковых двигателей, крики солдат вдалеке… Но он, видимо, прислушивался к чему-то у себя внутри. За руку он меня держал очень крепко, губы его приоткрылись, а лицо стало очень сосредоточенным — он будто старался вспомнить имя девушки по первой букве.

— Что? — спросил я. Он поднял руку, и я умолк. Уже через десять секунд мне захотелось лечь в снег и закрыть глаза — хотя бы на несколько минут, чтоб отдохнули ноги, пошевелить пальцами в ботинках, снова их ощутить…

— Подступает, — ответил Коля. — Я чувствую.

— Что подступает?

— Говно мое! Ох, сука, ну давай же, давай!

Он забежал за дерево, а я остался его ждать, покачиваясь на ветру. Мне хотелось сесть, но внутренний голос зудел в голове: это опасно, сядешь — уже не встанешь.

Когда Коля вернулся, я спал стоя. И видел обрывки бессвязных снов. Он схватил меня за руку, напугал. Улыбался он просто ослепительно.

— Друг мой, я больше не атеист. Пойдем покажу.

— Шутишь, да? Ничего я не хочу смотреть.

— Ты должен. Это рекорд.

Он тянул меня за рукав, чтобы я пошел за ним, но я уперся пятками в снег и сопротивлялся изо всех сил.

— Нет-нет, пойдем же. У нас нет времени.

— Ты боишься посмотреть на мою рекордную какаху?

— Если мы к рассвету не доберемся до капитана…

— Но это же чудо! Будет что внукам рассказать!

Коля тянул меня, и сил у него было больше. Я уже начал поддаваться, но его перчатки соскользнули с моего рукава, и он, оступившись, рухнул на снег. Хотел сначала рассмеяться — но вспомнил про яйца.

— Блядь, — произнес он, глядя на меня снизу вверх. Впервые за все наше странствие я увидел в его глазах что-то похожее на подлинный ужас.

— Только не говори мне, что ты их разбил. Не надо.

- Я разбил? Почему один я? Ты же не хотел идти смотреть на мое говно!

— Да, я не хотел идти смотреть на твое говно! — заорал я. Плевать мне было на фашистов, которые могут бродить в этих лесах. — Ну что, разбил, говори?

Сидя на снегу, он расстегнул шинель, вытащил из-под свитера ящик, провел по рейкам ладонью. Глубоко вздохнул, стащил правую перчатку и робко запустил руку внутрь. Пошевелил в соломе голыми пальцами.

— Ну?

— Целые.

Опять запрятав ящик и закрепив его в тепле у Коли под свитером, мы снова двинулись на север. О своем историческом испражнении Коля больше не заговаривал, но, по всему судя, был раздражен тем, что я отказался свидетельствовать. Когда он будет похваляться перед друзьями, подкрепить рекорд будет нечем.

Каждые несколько минут я посматривал на луч мощного прожектора, бродивший по небесам. Иногда километр-другой его не было видно — загораживали деревья или холмы, — но потом мы снова его находили. Чем ближе к Питеру, тем больше прожекторов виднелось в небе, но самым мощным оставался первый. Казалось, он добивает до луны, и она вспыхивает ярче, когда этот луч проходит по ее далеким кратерам.

— Вот капитан-то удивится, — сказал Коля. — Небось думает, что мы уже на том свете. Обрадуется, что мы яйца принесли, и вот тут я на свадьбу-то и напрошусь. Пусть только попробует не пригласить. Мы и жене его понравимся. Я даже, может, с невестой потанцую, пару-другую па ей покажу… Пусть знает, что замужние женщины меня не пугают.