В назначенный день в блистающем свежей стенописью соборе митрополитом было совершено торжественное богослужение, а после него великий князь Дмитрий – это был белокурый паренек лет пятнадцати с круглым лицом и лукавыми глазками – был венчан через возложение на него великим государем шапки Мономаха и барм на царство. Среди золотных кафтанов и высоких горлатных шапок произошло легкое движение: победа была за боярами. Практических последствий победа эта иметь для них не могла: великое княжение Дмитрий получил не через них, а прямо от своего венценосного деда, но и то уже было хорошо, что ненавистной грекине насолили и от дел ее оттерли. На полатях стояла Елена. Она уже начала немного увядать, но все еще, рослая, сильная, с красивой гордой головой, она была прекрасна. Она понимала, что шаг этот сделан в угоду ей, но решила этого не замечать. Они почти никогда уже не говорили один с другим и держались как на все готовые враги. Иногда в тиши ночей она немножко раскаивалась, что в своих требованиях пошла слишком уж далеко, но гордость не позволяла ей сказать этого вслух. Она видела, как стареет Иван, как рушатся ее мечтания теремные, но теперь седой волос в пышной косе огорчал ее больше, чем эти крушения: сказка жизни скоро кончится и для нее!..

И в нужную минуту огромный дьякон, с буйной гривой на голове, понатужился и грянул:

– Многая лета!..

Фрязи осторожно поглядывали один на другого смеющимися глазами: им вспоминалась пирушка у Солари, когда, органный игрец бывший, Иван так ловко передразнивал русских дьяконов…

И победно возликовал хор митрополичий:

– Многая лета, многая лета, многая лета…

Многолетие отгремело, и митрополит сладко обратился к великому государю:

– Божией милостью радуйся и здравствуй, православный царь Иван, великий князь всея Руси, самодержец, и с внуком своим, великим князем Дмитрием Ивановичем всея Руси, на многая лета… И ты, господин, сын мой, князь великий Дмитрий Иванович всея Руси, радуйся с государем твоим дедом, великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, на многая лета…

И когда бояре принесли свои поздравления и великому государю, и наследнику его, Дмитрий, в шапке Мономаха и бармах, вышел из собора. В дверях его трижды осыпали золотыми и серебряными монетами, и пышно-золотое шествие обошло все соборы. Торжественно гудели колокола кремлевские, радостно ликовали толпы москвитян, – и Софья в своих покоях все это слышала. Черные дерзкие глаза ее горели, крепко сжимались в бешеные кулаки руки, но ни на минуту не сдавалась ее душа.

– Ну, погодите!.. – шептала она трясущимися губами. – Придет и мой день…

Над новенькой, с иголочки, после пожара Москвой пела всеми колоколами вешние, победные песни солнечная Троица, день, когда земля-матушка празднует именины свои. Сады цвели. Луговины были затканы золотыми одуванчиками и лютиками. Маленькие мельнички, рассевшиеся по цветущим берегам Неглинки и Аузы, шумели веселым шумом: вода была в этом году «сочная»[34]. По садам молодежь на качелях качалась, в горелки веселые играла и в задорную лапту. Но играть в свинку – для этого, как известно, нужно делать в земле ямки – старухи строго-настрого запрещали: нельзя в этот день тревожить солнечную, всю в цветах именинницу. На окраинах паслись необозримые табуны коней, пригнанных на продажу недавними повелителями Москвы, татарами…

Кремль весело достраивался: те, кто задумал его и кто начал, уже смотрели в могилу, но на их место становились новые, молодые рати работные. Клали уже последнее звено, вдоль Неглинки, между угловой Собакиной стрельницей и Куретными воротами. Алевиз по повелению великого государя уже делал промеры и вычисления для того, чтобы обвести весь Кремль глубоким рвом, напустить в него воды и таким образом сделать твердыню московскую островом, совершенно врагу недоступным…

Внутри Кремля, как всегда, безобразили челядинцы боярские, ожидавшие с конями своих господ. У Фроловских ворот толпились отцы духовные в ожидании места и хлеба, от безделья всячески дурили и дрались на кулачки. От великого государя были назначены особые пристава смотреть за попами, но и пристава с батьками поделать ничего не могли. Неподалеку от ворот притулилась митрополичья тиунская изба, ведавшая их, поповскими, делами – оттого-то и терлись тут они целые дни. Некоторые продавали из-под полы произведения своего или чужого пера: Фроловский крестец исстари был местом, где можно было купить и продать всякую книгу, лубочную картинку и даже фряжские листы – картины иноземные. Больше всего шло, конечно, божественное, но часто со всякими «домыслами», то есть отсебятиной, «а простолюдины, не ведая истинного Писания, приемлют себе за истину и в том согрешают, паче же вырастает из того на Святую Церковь противление». Продавались тут и светские произведения, часто смехотворные, а иногда и кощунственные: москвитяне исстари были великими зубоскалами и охальниками. Особенным успехом пользовалось у них «Хождение попа Саввы большой славы»:

Аще живет он за рекою,

А в церкву ни ногою,

Люди встающе молятся,

А он по приказам волочится,

Ищет, с кем бы потягаться…

Хождение Саввы кончается тем, что он попадает в митрополичью хлебню на цепь: так в те времена смиряли провинившихся попов…

Много смеху вызывала и «Служба кабаку», сложенная в подражание церковной службе большим, видимо, знатоком ее. Заглавие этого произведения было таково: «Месяца Китовраса в нелепный день иже в неподобных кабака шального, нареченного в иноческом чину Курехи и иже с ним страдавших». И весело зачиналось: «На малой вечерне поблаговестим в малые чарки, так позвоним в вполведришна ковшика: спаси борже[35]наготою с пропою люди своя…»

Владыки всячески боролись с кознями Фроловского крестца, но бесплодно: громы их имели следствием только то, что бесчинные листы эти стали продаваться из-под полы – подороже…

В этот яркий, весенний день у Фроловских ворот, и на торгу, и по всему Кремлю было особенно оживленно и весело: фрязи собирались подымать на стрельницы золотых орлов, и всем было лестно поглядеть, как это будет…

Неподалеку от поповской тиунской избы, в тени высокой зубчатой стены, в толпе стояли Митька Красные Очи, постаревший, но все такой же ласковый Блоха и Никешка Ших, древолаз новгородский, которого старик успел уже оженить, но который каждую весну ходил подработать в Москву. Митька совсем завял. Вскоре после убийства князя Андрея лихими людьми он встретился в Кремле с Василием Патрикеевым и только было заныл, как тот остановился, посмотрел на него, и Митька сразу понял, что лучше на глаза князю никогда больше не попадаться. С тех пор часто в пьяном виде жаловался Митька на неблагодарность людскую. Он вообще привык канючить. И действительно, ему не везло: на лесной промысел свой выходить часто было опасно из-за образины его страшной – враз узнают, дьяволы, – а в Кремле показываться он из-за князя не смел. Одно время он подумывал было со страху и совсем покинуть Москву, но уж слишком привык к столичной жизни и везде скучал. В довершение всего недавно кто-то украл зарытое им золото, а краденные на одном пожаре соболя драгоценные съела все моль. И он озлился на судьбу и людей…