– И то дело!.. – вздохнул Иван.

– А затем… – споткнулся немного языком дьяк. – Затем, великий государь, надо бы маленько приглядывать за теми бабами-ворожеями, что к великой княгине все с заднего крыльца полозят. Одна из них, как мои люди проведали, всей Москве известная Апалитиха, из Зарядья, и будто она все травы какие-то носит… Может, обыскать их велишь?

Иван уставил на него свои невыносимые глаза. Как ни привычен был к этому взгляду дьяк, а и он смутился. Он понимал, что великий государь понимает, к чему он клонит, и боялся, и надеялся. Ставка была крупная и в случае проигрыша могла стоить дьяку головы. Иван опустил свое поблекшее, в морщинах лицо. И долго думал… И вдруг решительно поднял сухую голову свою.

– Поди и распорядись: великого князя Василья взять под стражу…

– Слушаю, великий государь…

– Всех иже с ним обыскать, а баб, что с зельями на наш двор таскаются, забрать и пытать накрепко, почему они на наш двор ходят…

– Слушаю, великий государь…

– И обо всем докладывать мне без всякого промедления. Понял?

– Понял, великий государь…

– Иди. И скажи, чтобы ко мне никого не пускали…

Дьяк низко поклонился и, стараясь ступать на цыпочках, вышел из комнаты. Ставка была взята, и какая!.. Он никак не ожидал, что государь поведет дело сразу так решительно. Надо и дальше продолжать свое, но с осторожностью: великий государь, старея, стал в своих решениях переменчив.

Иван повел сам все дело розыска, точно он хотел показать всем, что рано задумали люди преемника ему искать. Сам же готовил он новое посольство к зятю своему Александру, великому князю литовскому, сам распоряжался, чтобы послать гонца в Вязьму дознать, не приезжал ли кто туда из Смоленска с тою болезнью, что болячки мечутся, а слывет французскою, сам указывал, как содержать послов, прибывших от Литвы.

– Кроме кур и хлебов, как положено, – приказывал он строго, – отпускать им еще по два барана. Но овчина назад!..

– Слушаю, великий государь…

От Софьи он окончательно отдалился – «нача жити с нею в бережении». Властная грекиня дух затаила. Лихие бабы, что к ней с заднего крыльца полозили, были взяты. Они признались, что, действительно, трав они великой княгине-матушке носили не раз, но то были все травки добрые, пользительные.

– Вот это, соколик, трава папарать бессердешная прозывается… – словоохотливо показывала обходительная, грузная, но грязноватая Апалитиха дьякам государевым. – Растет она лицом на восток и сердца не имеет. Человеку она очень пользительна: носи ее с собою, куда пойдешь или поедешь, и никто на тебя сердит не будет. Хошь и великий недруг твой, и тот зла мыслить не будет… Выкапывают ее, кормильцы, на Иванов день, скрозь серебро и заговор приговаривают: «Господи, благослови сею доброю травою, еже не имеет сердца своего в себе, и так бы не имели недруги мои на меня, раба Божия, сердца. И как люди радостны бывают о серебре, и так бы радостны были все обо мне сердцем… Сердце чисто созижди в них, Боже, и дух прав во мне…» Божья травка, родимые…

– А это что? – ткнул белым пальцем дьяк Бородатый в другой пучок взятых у ворожеи трав.

– А этот цвет петров крест прозывается… – продолжала Апалитиха, довольная, что говорит с такими высокими людьми. – Этот цвет кому кажется, а кому и нет. Растет он по буграм, по горам, на новых местах. Цвет у него желт, а отцветет, будут стручки, а в них семя. Лист, что гороховый, крестом. Корень его долог, а на самом конце подобен просвире, а то кресту. Трава сия премудрая, кормильцы. Ежели набредешь на нее нечаянно, то верхушку заломи, а ее очерти и оставь, а потом, в уреченное время, на Иванов день или на Петров день, вырой. Ежели не заломишь ее, она перейдет на другое место, на полверсты, а старое место покинет…

– А это? – еще более недоверчиво продолжал Бородатый.

– А это трава лев, растет невелика, а видом как лев кажется, – расточала свою премудрость Апалитиха. – В день ее не увидишь, а сияет она по ночам. На ей два цвета, кормилец: один желт, а другой, как свеча, горит. Около ее поблизу никакой травы не бывает, а которая и есть, и та приложилась к ней…

Все это было доложено великому государю. Он решением не замедлил:

– Всех утопить…

Великая княгиня, окруженная перепуганными близкими боярынями и сенными девушками, из окна своего высокого терема видела, как повели старух на лед Москвы-реки, к проруби портомойной, как началась у проруби возня и как вернулись оттуда пристава одни, без баб. Грекиня – она поняла, что на ее глазах это было сделано неспроста, – злобно затаилась, выжидая своего времени: она была из тех, которые побежденными себя не считают никогда…

А Москва шумела веселой, ядреной зимой. Под Рождество в налитых морозом и занесенных снегом улочках колядки слышны были, а в канун Васильева вечера[32]молодежь пела песни старые:

Ай, во боре, боре

Стояла там сосна

Зелена-кудрява,

Ой, авсень… Ой, авсень…

Ехали бояре,

Сосну срубили,

Дощечки пилили,

Мосточек мостили,

Сукном устилали,

Гвоздьми убивали.

Ой, авсень… Ой, авсень…

Кому ж, кому ехать

По тому мосточку?

Ехать там авсеню…

Ой, авсень… Ой, авсень!..

На Крещение на Москве-реке было, как полагается, водокрестие на Ердани, а потом начались гулянья народные, торги, бега конские, бои кулачные и другие игрища. А по Москве свадьбы шумные зашумели и под окнами народ подолгу мерз, глядя, как светло веселятся москвичи, и слушая песня старинные:

Идет кузнец из кузницы – слава…

Несет кузнец три молота – слава…

Кузнец, кузнец, ты скуй мне венец – слава…

Ты скуй мне венец и золот, и нов,

Из остаточков золот перстень,

Из обрезочков булавочку.

Мне в том венце венчатися,

Мне тем перстнем обручатися,

Мне тою булавочкой убрусь притыкати – слава!..

И вдруг из палат государевых страшный раскат грома. Главным крамольникам, дерзнувшим в дела государские вмешаться, объявили именем великого государя смертный приговор, а немного сгодя бирючи, подняв на подоге шапку, пошли по всей Москве, по торгам и подторжьям, возвещая всем, что четвертого числа месяца февраля[33]в Успенском соборе состоится торжественное венчание на царство внука великого государя великого князя Дмитрия Иоанновича.

– Это которого же? – любопытно спросил мужиквладимирец, торговавший с воза клюквой мороженой. – А-а, от Ивана, что ногами помер?.. Так, так!.. Н-но, Богова, пошевеливайся!.. – тронул он свою задремавшую было кобылку и снова звонко запел: – По клюкву, п-по клюкву, п-по владимирску клюкву!..