— Я… говорила…

Мое лицо пылает, как раскаленная печь.

— Но я… я…

— И ты в самом деле покупаешь одежду в секонд-хэнде и всем говоришь, что она новая? — оживляется Кэролайн, отводя глаза от экрана.

— Нет! — оправдываюсь я. — То есть… может быть… иногда…

— Она весит сто тридцать пять фунтов, но уверяет, что сто двадцать пять, — звучит голос Джека.

Что? Что?!!

Я сжимаюсь, как от удара.

— Неправда! — яростно ору я в экран. — Какие сто тридцать пять?! Я вешу… около ста двадцати восьми с половиной…

Я осекаюсь. Потому что все пялятся на меня.

— …ненавидит вязаные вещи…

Громкий стон проносится по комнате.

— Ты ненавидишь вязаные вещи? — словно издалека доносится ошеломленный голос Кэти.

— Нет! — в ужасе бормочу я. — Это неправда! Я люблю вязанье, особенно крючком! Ты же знаешь!

Но Кэти уже яростно проталкивается к выходу.

— Она плачет, слушая «Карпентерз», — перечисляет Джек. — Любит группу «АББА», терпеть не может джаз…

О нет, онетонетонет…

Коннор взирает на меня с таким видом, словно я собственной рукой вонзила нож ему в сердце.

— Ты не выносишь… джаз?!

Да, это как один из тех снов, в котором все видят твои трусики и хочется бежать, но не можешь. Вот я и не могу оторваться от экрана. Корчусь от стыда и унижения, но взгляд словно прикован к лицу Джека, неумолимо продолжающего вещать…

Все мои секреты. Все мои маленькие, постыдные, тщательно скрываемые секреты. Разоблачены перед всем светом. Рассказаны во весь голос. Несутся из динамиков телевизора. И я в таком шоке, что почти ничего не соображаю. Как будто все это происходит не со мной.

— …Надевает «счастливое» белье на первое свидание, тайком заимствует у соседки дорогие туфли и выдает за собственные… врет, что занимается кикбоксингом, не разбирается в религии, волнуется, что ее грудь слишком мала…

Я закрываю глаза, не в силах больше выносить все это. Моя грудь. Он упомянул о моей груди. По телевизору.

— …разыгрывает утонченную, умудренную жизнью особу, но на ее кровати…

Я неожиданно слабею от страха.

Нет. Нет. Пожалуйста, только не это. Пожалуйста, пожалуйста…

— …лежит покрывало с изображением Барби.

Взрыв хохота сотрясает комнату, и я закрываю лицо руками. Это последняя капля. Никто не должен был знать о моем покрывале. Никто на свете.

— Она сексуальна? — спрашивает ведущий, и мое сердце болезненно сжимается.

Я открываю глаза, изнемогая от дурного предчувствия. Что он скажет?

— Очень. — кивает Джек, и комнату захлестывает новая волна возбуждения. — Это современная девушка, которая носит кондомы в сумочке.

Да уж, каждый раз, когда я думаю, что хуже уже быть не может, меня ждет сюрприз покруче!

И моя мать смотрит это. Моя мамуля!

— Вероятно, она еще не реализовала все свои потенциальные возможности… может, в глубине души она ощущает неудовлетворенность…

Как теперь смотреть на Коннора? На остальных?

— Кто знает, вдруг она готова экспериментировать… Возможно, она… предается лесбийским фантазиям насчет своей подруги.

Нет! Не надо!

Вот он, настоящий кошмар!

Перед глазами вдруг возникает Лиззи, сидящая перед телевизором и в ужасе прикрывающая ладонью широко раскрытый рот. Она поймет, о ком идет речь. Вот ей уж я точно больше никогда не сумею посмотреть в глаза.

— Это был сон, ясно?! — в отчаянии кричу я, поежившись под перекрестным обстрелом взглядов. — Никакая не фантазия! Это разные вещи!

Больше всего мне сейчас хочется броситься на чертов телевизор, обхватить его руками и заставить замолчать.

Но разве этим добьешься чего-то? В миллионах домов работают миллионы телевизоров. И миллионы людей смотрят эту передачу.

— Она верит в любовь и романтику. Верит, что в один прекрасный день ее ждет нечто чудесное и волнующее. У нее все как у всех. Страхи. Надежды. Тревоги. Иногда она боится. — Джек замолкает и, уже мягче, добавляет: — Иногда она чувствует себя нелюбимой. Уверена, что никогда не добьется похвалы от тех людей, которых считает самыми главными в своей жизни.

Глядя в его серьезное, открытое лицо, я ощущаю, как горят от слез глаза.

— Но она храбра, прямодушна, добросердечна и смело встречает все, что ей готовит судьба. — Он улыбается ведущим. — Я… мне очень жаль. Похоже, я немного увлекся. Не могли бы мы…

Его голос резко обрывается. Что-то говорит ведущий.

Увлекся.

Немного увлекся.

Это все равно что назвать Гитлера несколько агрессивным.

— Джек, большое спасибо за то, что нашли время поговорить с нами, — благодарит ведущий. — На следующей неделе мы поболтаем с обаятельным королем мотивационных видео Эрни Пауэрсом. Еще раз благодарим за…

Последние кадры заставки. Звучит знакомая музыка. Но собравшиеся все еще смотрят на экран. Наконец кто-то протягивает руку и выключает телевизор.

Еще несколько секунд в конференц-зале царит тишина. Все глазеют на меня, словно ожидая каких-то действий: то ли речей, то ли танцев, то ли еще чего. Лица, лица, лица… Сочувственные, любопытные, злорадствующие. И просто: «Вот здорово, что на твоем месте не я».

Теперь точно знаю, что испытывают животные в зоопарке.

Больше в жизни туда не пойду.

— Но… но я не понимаю, — доносится голос из угла конференц-зала, и все дружно, как на теннисном матче, поворачиваются в сторону красного как рак Коннора. Тот не знает, куда деваться от смущения, но все же громко выпаливает: — Не понимаю, откуда Джек Харпер столько всего о тебе знает?

О Боже! Да-да, знаю, у Коннора диплом Манчестерского университета, степень и все такое, но иногда до него плохо доходит.

Коллеги снова поворачиваются в мою сторону.

— Я… — Господи, хоть бы провалиться сквозь землю! — Потому что мы… мы…

Не могу произнести этого вслух. Просто не могу.

Да и ни к чему. Потому что лицо Коннора медленно меняет цвет. Словно он хамелеон.

— Нет! — стонет он, уставясь на меня как на привидение. И не просто какое-то древнее привидение, а как на страшилу великана, с заунывным воем бряцающего цепями в подземелье. — Нет, — повторяет он. — Не верю.

— Коннор, — говорит кто-то, кладя руку ему на плечо, но он резко отстраняется.

— Коннор, мне очень жаль, — беспомощно оправдываюсь я.

— Да ты шутишь! — восклицает какой-то тип, который, очевидно, соображает еще хуже Коннора. Ему только-только растолковали что почем, и теперь он желает знать подробности. — Давно это у вас?