На Алексеевской улице, на квартире Владимирова, я жила сравнительно спокойно. Первая волна революции прошла, наступило, в общем, успокоение, внешнее, может быть, но все же успокоение. На Пасху мой повар Дени приготовил и прислал мне разговление, на котором присутствовали Бабиш Романов и Леля Смирнова. Пасха была 2 (15) апреля.

Однажды ко мне зашел Семен Николаевич Рогов, которого я хорошо знала как балетомана и журналиста. Он был мобилизован во время войны, числился в запасном батальоне Лейб-Гвардии Кексгольмского полка и носил военную форму. Вертясь постоянно в солдатской среде, он хорошо знал все, что в ней происходит и какое там царит настроение. Он пришел ко мне с очень странным и неожиданным для меня предложением выступить в театре Консерватории на спектакле, который устраивается солдатами его полка. Я, конечно, пришла в ужас от такой дикой, на мой взгляд, мысли. Выступить в такое время перед солдатами, с моим именем, мне казалось просто безумием. Но Рогов, несмотря на мои возражения, старался меня убедить, что это не безумие и не дикая идея, а серьезное и обдуманное с его стороны предложение. Он стал доказывать, что гораздо лучше, если я добровольно соглашусь, так как теперь такие вечера устраиваются повсюду и артистов почти принуждают на них выступать. Не следует ждать того момента, когда мне придется выступить против воли, что будет для меня невыгодно. В конце концов Рогов убедил меня согласиться, уверяя, что никакой опасности нет и мое появление на сцене будет встречено с восторгом, а после этого я смогу свободно и открыто появляться на улице, а не прятаться, как я до сих пор делала. Мне привезли из дома мой русский костюм. Мой гардероб был еще цел, и по указанному мною номеру шкапа все было найдено и доставлено в сохранности.

В назначенный для спектакля вечер я сидела одетая и загримированная в ожидании вестей из театра, куда вперед выехали мой поверенный Хессин, П. Н. Владимиров и Павел Гончаров разузнать, какое настроение там царит и могу ли я приехать. Несмотря на заверения Рогова, что мне не угрожает никакая опасность, мои друзья хотели сперва лично в этом убедиться. Они смешались с солдатами и прислушивались к тому, что говорилось в их среде. Сперва они нашли довольно враждебное ко мне отношение со стороны солдат. Под этим впечатлением они дали мне знать, что ехать мне пока нельзя. Но когда они стали им говорить, что я замечательная артистка и что когда они меня увидят, то придут в восторг, – настроение солдат постепенно изменилось, и, когда мои друзья в этом убедились, они отрядили Рогова доставить меня в театр.

Я была ни жива ни мертва и плохо соображала, что творится кругом. Многие артисты нашего балета приехали в театр и стояли за кулисами, и все очень волновались, как волновались и сами устроители вечера. Да и Рогов, несмотря на все его заверения, потом сознался, что безумно волновался до последней минуты. Несмотря на грим, я была бледна как полотно, и понятно: я страшно тревожилась за свое выступление, и в особенности за Вову, которого оставила одного дома, не зная, что меня ожидает.

Не без колебания и страха стояла я за кулисами, пока наконец решилась выйти на сцену. Что тут произошло, трудно описать. Вся публика в зале встала со своих мест и приветствовала меня громом аплодисментов и такими овациями, что оркестр должен был прервать начатую музыку, так как все равно ничего не было слышно. Довольно долго все это продолжалось, Рогов говорит, что по крайней мере с четверть часа, пока я наконец могла исполнить свой номер. После того как я протанцевала свою «Русскую», овациям не было конца, и мне пришлось повторить ее еще раз и, если бы хватило сил, могла бы повторить и в третий раз, так меня приняли, но сил больше не было никаких. Солдаты бросали фуражки на сцену от восторга. За кулисами многие плакали, до того был резок переход от волнений и опасений к полному восторгу всей залы. Вернулась я домой усталой, но с облегченным сердцем, что я выполнила свое обещание и все обошлось благополучно, но чего это мне стоило, мало кто знал.

Это было мое последнее выступление на сцене в России, моя лебединая песнь… и как раз я танцевала в последний раз на той же сцене театра Консерватории, на которой выступила впервые, когда там еще был Большой театр.

Первого мая ожидались в городе беспорядки, выступление большевиков, и я боялась оставаться одна с сыном на квартире Владимирова, поэтому с радостью приняла предложение Сиамского посланника Визана переехать к нему с Вовой на эти дни. Посольство помещалось в № 6 на Адмиралтейской набережной. Я прожила там два дня вместе с моей сестрой и ее мужем. Моя сестра боялась очень за своего мужа, который был уже раз арестован в начале переворота, но вскоре освобожден, сестра боялась нового ареста. Посланник Визан был моим старым другом, часто бывал у меня и теперь, в эти смутные дни, не боялся меня часто навещать.

Вскоре после этого мне вернули один из моих автомобилей, реквизированный в начале переворота, я поспешила его продать и хоть что-нибудь выручить, пока его вторично не отберут.

В начале июня Сергей Михайлович вернулся из Ставки в Петроград. Его просили, как исключение, и то в частном порядке, так как сразу же после революции Великие Князья должны были покинуть военную службу, продолжать руководить Артиллерийским управлением при Ставке Верховного Главнокомандующего. Он остался из-за этого в Могилеве целых три месяца. Расставаться с его любимым делом – артиллерией – было для него страшнейшим ударом.

В Петрограде ему вернули его маленький автомобиль, которым обыкновенно пользовались его служащие, и мы могли, таким образом, совершать на нем прогулки. Однажды, катаясь на Стрелке, я увидела свой второй автомобиль, в котором сидели какие-то люди. Мне показалось, что они меня узнали, и мы поспешили уехать.

В другой раз мы поехали с Вовой в Царское Село вместе с моим человеком Арнольдом, который уговорил меня позавтракать там у его друга, содержавшего маленький пансион. После завтрака мы осматривали его хозяйство, курятник, огороды и т. д. Эта прогулка кончилась очень печально. Я взяла с собой моего фоксика Джиби, и он, вероятно бегая по всяким закоулкам, съел что-нибудь ядовитое, и в ту же ночь он у меня на кровати околел. Когда мы возвращались домой, да и весь вечер, Джиби вел себя как обычно и только ночью ворочался больше обыкновенного, но я думала, что он просто блох вычесывает, и все его успокаивала. Наутро, когда я проснулась, он оказался уже мертвым.

Потеря любимой собачки, верного друга, в течение девяти лет не покидавшего меня, так хорошо меня знавшего и понимавшего, была для меня горем. Я помню, я как-то ночью заплакала, и у меня вырвался крик отчаяния. Мой Джиби вскочил мне на грудь и своими чудными глазами с ужасом смотрел на меня, как будто чувствуя, что я переживаю. Я повезла его в Стрельну на том же автомобиле с Вовой похоронить его там, где он был такой счастливый, бегая на воле по саду. Солдаты, которые уже жили на моей даче, отнеслись к этому очень трогательно и даже сами помогали мне вырыть ямку и засыпать. Когда солдаты его засыпали и я горько плакала, они говорили между собою: «Видно, хорошая была собачка, коль барыня так заливается».

Я и до этого случая была у себя на даче. Все в доме было перевернуто, и масса мебели была уже увезена. Сами солдаты были всегда очень вежливы со мною и корректны, они даже оберегали Вову во время его прогулок по саду, а старший из них предлагал Вове пожить в его маленьком доме, ручаясь, что он будет в полной безопасности.