15

Глотая ветер, паря на крыльях таких же сильных, как мужская спина, сжав ягодицы от ветра, который гнал грозовые облака над обнаженными равнинами, ангел следил за развитием событий: громыхает повозка, запряженная быками, мужчина с деревянной ногой хромает впереди, и страусиные перья на его шляпе покачиваются, белея, в темноте.

Все остальные мужчины не отрывают взгляда от перьев, смотрят, как ухудшается, угрожая, погода, потому что вода все скрывает и уничтожает; вода превратит их путь в слух. Быки, напрягаясь, раскачиваются, и скрипящая повозка походит на черный корабль в разбухшей воде. Ангел чуть не падает от испуга, когда внезапно из ночи возникает мужчина, и маузеры начинают плеваться огнем. Всадник падает на землю, перья над ним раскачиваются, а его лошадь галопом мчится по равнинам с болтающимися стременами. Тогда ангел совершает кувырок в воздухе. Он делает рывок своими могучими плечами, заполняет легкие воздухом и летит прочь, потому что и он имеет отношение к позорному поступку там, внизу, где склонившиеся мужчины понимают, что совершили ужасную ошибку. Они склонились, пытаясь расслышать слова, которые бормочет раненый, по чьему лицу течет кровь.

Ангел улетел, и в ночном ветре остался лишь опустевший проход, клочки тумана на склоне горы, да слабый запах страха, сожаления и корицы витал над северными утесами.

После крика Меерласта: «Это мой человек, не стреляйте!» фельдкорнет Писториус выронил маузер и понял, что стрелял не один он. Мы выдали себя, подумал он, и тут же: в воздухе беспокойно, ветер сильнее, чем мы ожидали, он выдувает нас из города. Звуки этих выстрелов, если Господь пожелает, нырнут в ночь, как мееркаты.

Он склонился над раненым. Потом окликнул Меерласта.

— Ты его знаешь. Объясни, что он пытается сказать.

Плюмаж колыхался в воздухе, Писториус смотрел в спину Меерласта. Наконец Меерласт обернулся к нему и произнес:

— Чернокожая женщина попросила отвести ее к судье и к цветному пастору: она хочет подать жалобу на насильственное похищение и на изнасилование в течение года. Ты должен остановить это.

У Писториуса закружилась голова, и он почувствовал запах крови. Он опустился на колени рядом с Меерластом, и ногам его стало тепло от мочи, пролитой умирающим. Руки тоже стали мокрыми, пришлось вытирать их о брюки.

— Моча, — выдохнул он, схватил Меерласта за деревянную ногу и приказал: — Завяжите ему глаза!

Меерласт отшатнулся, но Писториус ткнул пистолетом ему в лицо.

— Слушай внимательно, мистер Берг. Я прошу прощения за то, как мы собираемся с тобой поступить. Мои люди сейчас будут возить повозку два полных часа. Ты будешь сопровождать их с завязанными глазами. Жди меня там. — И оглянулся на своих людей. — Смотрите, чтобы он не видел, куда вы направляетесь. Сделайте парочку полных кругов и запутывайте свои следы, чтобы сбить его с толку. — Потом шепнул одному: — Следи за ним внимательно. Он очень хитрый. И застрели его, как собаку, если он попытается подсматривать или сбежать.

— Как собаку! — прокричал он, обернувшись, когда пустил лошадь в галоп, чтобы остановить то, что еще можно остановить.

К этому времени вернулся ангел и теперь нерешительно парил над мужчинами, которые, погрузив в повозку труп и засыпав следы крови и мочи, двигались дальше, завязав глаза Меерласту, а рыжебородый всадник пришпоривал коня, мчась по равнине в обратную сторону со сталью в глазах и рыжей бородой, пылающей, как раскаленные угли.

Наконец ангел принял решение, издал странный звук: нечто среднее между тоненьким ржанием и воркованием, между конским, голубиным и человеческим языками, нырнул и исчез, оставив их всех, потому что сделать все равно ничего не мог; потому что осталась только разворачивающаяся история, остался ужас, упорно движущийся к своей цели, словно так было предназначено. Зло казалось так тонко продуманным, таким замысловатым, но все же хорошо обдуманным, что можно было представить себе за ним направляющую руку, чей-то разум. Было от чего бежать, сознавал ангел.

И он бежал. От страха он весь покрылся мурашками, и несколько перьев выпали и полетели вниз, но ветер подхватил их и унес на восток, кружа над черными равнинами, туда, в пустоту, где на протяжении полных шести дней пути ничего не было.

16

Умершие никогда не покидали Йерсоненд; ветра ли там были чересчур холодными, или солнце чересчур яростным, или равнины чересчур зловещими — а может, ангел поджидал их и заставлял вернуться назад. Может, это было для всех для них общим — они пытались бежать, отправиться, хотя бы после смерти, в путешествия, бывшие запретными для них при жизни, но при первой же попытке выясняли, что ангел поджидает их на равнинах. С распростертыми крыльями, взъерошенными перьями, грудью, раздувшейся, как у грифа или индюка, он выплясывал, этот горделивый павлин смерти, вышагивал, как журавль, размечающий свою территорию, этот ширококрылый ангел с синими венами, выпирающими над мышцами и видными даже на животе и груди — и два умопомрачительных крыла, восхитительно пригнанные, словно высеченные из мрамора, в полтора человеческих роста. Ангел тяжело дышал, предупреждал, угрожал: идите обратно, идите обратно. Женщине без лица пришлось сдаться и повернуть назад, когда она почуяла запах бучу, и птичьего дерьма, и корицы, а огромное создание впереди начало грохотать, волоча и подметая крыльями в пыли, оно вынудило ее чихать и бежать, назад, назад, в Йерсоненд.

Возможно, это ангел заставил капитана Вильяма Гёрда все снова и снова убивать жирафа, словно это было единственное деяние, которое прославило его — не отважные экспедиции в Индию, не вереница медалей, не обсуждения стратегий, во время которых острый ум ставил его выше коллег-офицеров.

Нет, после смерти ему приходилось все повторять и повторять одно-единственное деяние — появляться со своим лазутчиком и видеть, как длинная шея жирафа поднимается над деревьями прямо на месте, которое теперь называется Жирафий Угол, в двадцати шагах от первых домов на Дороге Изгнания.

Старательно лизнув палец и проверив направление ветра, он соскальзывал с седла, проводник раскладывал столик, откручивал пробки на бутылках, остро пахло чернилами, а жираф щипал листочки с вершины дерева, росшего на том месте, которое стало теперь серединой улицы — Дороги Изгнания, со всем тем, что появилось там за века, прошедшие после того сеанса рисования капитана Гёрда. А когда чернила высохнут, а бутылочки снова аккуратно и старательно будут сложены на место, опять раздастся шорох, словно из чехла вытаскивают ружье, и еще раз, сквозь прицел ружья, можно будет полюбоваться красивым животным.

А когда раздастся выстрел, дети, играющие на Дороге Изгнания, повернут головы, думая, что кто-то охотится на горе или с полки в магазине упала банка консервов, а стайка голубей, собравшихся напиться у Запруды Лэмпэк, снова взлетит в воздух, устремляясь вверх, как растопыренные пальцы на руке.

Генерал, всегда державший ухо востро на выстрелы, вскочит из дремы в прохладе виноградника, потом решит, что звук ему почудился, а голова Немого Итальяшки беспокойно дернется на подушке, словно, несмотря на свою глухоту, он что-то услышал. Он обхватит себя руками, решив, что у него жар, и почует запах динамита и пыли, или же прохладной воды, перетекающей через камни.