— Ну же? — Теперь он играл привычную роль.

— Дростди. — Инджи замолчала, надеясь, что он хоть что-нибудь произнесет, но не дождалась и продолжила, тщательно подбирая слова. — Очень странное место. Старый дом, конечно, прекрасен, но…

Она подняла глаза и увидела, что адвокат напрягся. Он вертел в пальцах ручку, и одно его веко дергалось.

— Да?

Инджи опять помолчала.

— Я… — Она заколебалась. — …я говорю то, чего не следует говорить?

— Собственно, вы пока еще ровным счетом ничего не сказали, мисс Фридландер, кроме того, что это прелестный дом.

— Да, действительно прелестный. И в нем живут такие интересные люди…

— Интересные — да, это, бесспорно, правильное слово. — Он снова засмеялся, довольный тем, что чаша весов склонилась в его сторону.

— Ну… я…

Адвокат внезапно наклонился вперед с решимостью, полностью перечеркивающей его прежнее чиновничье поведение.

— В чем, собственно, состоит ваш вопрос?

Инджи посмотрела в бледно-голубые глаза, на веснушки, окружающие слишком розовые губы. Рука, державшая ручку, замерла. Он ждал. Из приемной доносились голоса Звонил телефон. От чашек с чаем медленно поднимался пар. На стене висел диплом в рамочке.

— Там есть старик… — запинаясь, выговорила Инджи, сердясь на себя за то, что создает проблему на пустом месте.

— Марио Сальвиати. Мистер Марио Сальвиати, — повторил он с расстановкой, тоном, который Инджи не вполне поняла.

Она кивнула.

— Да… и…

— И…?

Инджи говорила тихо, словно была на исповеди, словно озвучивала то, что долго скрывала, что хранилось у нее где-то глубоко внутри.

— И женщина без лица.

Он бросил ручку и выпрямился.

Снаружи снова раздались голоса, потом постучали в дверь. Адвокат бросил резко и быстро:

— Войдите!

Вошла секретарша.

— Вам нужно идти в суд, звонил прокурор, слушание начнется через полчаса.

— Приготовьте мне, пожалуйста, дело.

Секретарша начала суетиться, шумно выдвигать стальные ящики шкафчика для документов, и Инджи больше ничего не смогла спросить. Она дрожала. После поспешного рукопожатия ей пришлось снова выйти на солнцепек, под пытливые взгляды.

14

Год, проведенный фельдкорнетом Писториусом в вельде, с черной повозкой, запряженной быками, очень обострил его инстинкты. И, стоя рядом со своими людьми под деревьями и глядя на Меерласта на веранде, он шестым чувством понимал, что все идет не так.

Сиела исчезла с чернокожим фельдкорнетом Молоем, пообещавшим ей ванну и чистую одежду; Меерласт Берг мерил шагами веранду, хромая на черной деревянной ноге и не отрывая взгляда от черной повозки.

Фельдкорнет Писториус знал, что над ним, его людьми и повозкой витает слабый запах соли и разложения, походивший на запах мяса, подсоленного и провяленного с тимьяном и кориандром, однако от этого запаха рот не наполнялся слюной, потому что в нем угадывался запах человеческой плоти. Со временем вонь от детских ручек сделалась еще сильнее.

Она проникла в нашу одежду, думал Рыжебородый Писториус, мы вдыхаем и выдыхаем ее. Он припомнил фермерских псов, обездоленных, когда британские войска сжигали дотла фермерские дома и амбары, отправляя женщин и детей в концентрационные лагеря. Во время блужданий черной повозки по равнинам эти псы учуяли запах и стали преследовать их, боясь подобраться поближе, но в своем одиночестве буквально привязанные к ним запахом мяса и соли. Свора выросла до дюжины псов, они рассыпались веером и трусили за повозкой, вывалив языки. Всадники пытались отогнать их, они отбегали, но обязательно возвращались.

Конечно, имелся риск, понимали солдаты, что псы выйдут из-под контроля — возрастало их количество, возрастала и дерзость. Они брели от одной разоренной фермы к другой, и все новые псы присоединялись к своре. По ночам они сворачивались в клубок за кругом, образованным светом костра, иногда исчезали на пару дней, чтобы загнать овцу, сбежавшую от выжигавших землю британских патрулей. Овцы дичали и прятались в каменистых холмах, и однажды Рыжебородый видел, как псы, умелые, как свора диких охотничьих собак, напали на овцу и разорвали ее на части. Через день-два они возвращались, чуть успокоившись, с раздутыми брюхами, и лениво отходили в сторону, когда люди пытались прогнать их.

Однажды настал день, когда в отряде вспыхнул спор — куда идти дальше; они спорили о возможности столкнуться со шпионами; о том, как трудно разбить вечером лагерь после того, как они находили пересохшее русло, где можно спрятать повозку, замаскировав ее колючими ветвями.

Деревянная нога Меерласта постукивала по веранде, на горе выли шакалы, а Рыжебородый вспоминал, как ему пришлось вытащить маузер и выстрелить в ближайшего пса — главного в своре, того, что рискнул подойти к повозке совсем близко. Пес, помесь риджбека и восточно-европейской овчарки, завизжал, упал, перекатился в пыли и остался лежать, подергиваясь. И тогда прорвалась долго сдерживаемая ярость и разочарование, мужчины начали палить в собак, а Сиела визжала и просила их прекратить. Псы кинулись врассыпную, мужчины верхом помчались вдогонку. К тому времени, как они пришли в себя, тридцать три пса лежали на равнине и на склонах близлежащего горного хребта. Некоторые еще были живы, и ему, фельдкорнету Писториусу из президентской охраны ЮАР, пришлось подойти к каждому и лично добить их.

Он шел там, по равнине, и думал о руках, гладивших этих собак, о верандах, на которых они когда-то лежали, о детях, с которыми эти собаки когда-то плескались в речках или играли в мяч.

В ту ночь Сиела утешала его, словно гнев ее давно прошел, словно она здесь для того, чтобы заботиться о нем, словно она любит его, но он понял это лишь на следующий день, когда они оглянулись и увидели ворон, круживших над трупами собак.

А сейчас фельдкорнет Писториус повернулся к своим людям и вздрогнул, свежим глазом увидев их лица: казалось, изнеможение настигло их только сейчас, когда появилась возможность закончить странствия. Переполненный усталостью, которая так долго, незамеченная, копилась в нем, он изучал их лица. Как близко он узнал их всех за прошедший год! Их причуды, их взаимные предательства, их привязанности, их антипатии. Сначала они были соратниками, потом стали друзьями, потом дружба рухнула из-за напряжения и трудностей, потом они стали ненавидеть друг друга, а теперь превратились в команду жертв.

— Чего вы хотите? — спросил он и увидел на их лицах глаза голодающих бродячих псов, жаждущих, чтобы их погладили, мечтающих о знакомых домашних запахах, о привычных семейных ритуалах. Он увидел страх перед вельдом, перед диким пространством и лишениями. Он вспомнил, что в гражданской жизни все они были достойными молодыми людьми — юристами, преуспевающими фермерами, бухгалтерами; гордостью Республики.