Мы вышли из леса на открытое пространство. Ветер был так силен, что мы едва продвигались вперед. Шли час за часом в поисках линии фронта, согнувшись и увязая в снегу. Дни переходили в ночи; ночи, как мне казалось, в недели, недели — в месяцы, годы, десятилетия. Казалось, мы всю жизнь бредем по России.

— Ничего! Подождите, дойдем до Чира…

— Найдем на Чире наших…

— Дойдем до Чира, и все будет хорошо…

Наконец мы вышли к Чиру; снег по-прежнему валил, ландшафт был по-прежнему голым, и где проходит немецкая линия фронта, можно было только догадываться.

— Их здесь нет!

Поднялся крик: удивленный, потрясенный, ошеломленный.

— Их здесь нет!

Больше сотни растрескавшихся губ произносили эти слова, люди брели вперед, неспособные поверить, что мы до сих пор между небом и землей.

Больше мы не могли выносить этого. Даже самые отчаянные оптимисты упали духом. Даже грозный генерал Аугсберг рухнул на колени в сугроб и закрыл лицо руками.

— О, Господи! Господи! Смилуйся…

Он, казалось, забыл, что эсэсовцам строго запрещено верить в Бога.

Кроме завывания ветра, к которому мы так привыкли, что перестали замечать, ничего слышно не было. Ни стрельбы, ни взрывов, ни даже слабого громыхания далекой артиллерии. Никаких признаков линии фронта на сотни километров вокруг.

— Бригадефюрер! — Юный лейтенант, ставший заметно старше с тех пор, как я впервые его увидел, подбежал и встал на колени в снег рядом с генералом. — Вы не должны сдаваться! Не должны покидать нас!

— Оставьте меня! Уйдите, оставьте меня в покое! Я дальше не пойду…

— Но… все эти люди… все мы… все мы верили в вас. Вы довели нас сюда, ради бога, не сдавайтесь теперь!

Генерал посмотрел на юного лейтенанта. Его серые глаза были унылыми. Обычный безумный эсэсовский огонь погас, и он выглядел почти человечным.

— Какой смысл продолжать путь? — откровенно спросил он.

Мы стояли позади него, сбившись в кучу, ждали приказа, что делать. Лейтенант поднялся на ноги. На шее у него был синий шерстяной шарф. Мне стало любопытно, кто связал эту вещь. Мать, жена, возлюбленная? Становясь сентиментальным, я представил, как их руки любовно обернули шарф вокруг шеи, когда они последний раз провожали его на вокзал, и мне вдруг стало жаль этого юного лейтенанта, которому суждена смерть. Не старше меня, и ему суждена смерть… всем нам суждена смерть…

Кто-то позади меня разразился отчаянными рыданиями. Генерал Аугсберг вставил в глаз монокль, придал лицу обычное суровое выражение и встал.

— Так! Чего ждем? Пошли дальше!

Мы перешли Чир. Оставили позади еще одну реку.

— Следующей будет Калитва, — сказал Старик. — Мне почему-то кажется, что мы и там ничего не найдем.

— Не беспокойся, — сказал Легионер с жесткой улыбкой. — Дальше будет еще одна река… Оскол, если мне память не изменяет. А от Оскола до Донца не больше ста километров…

— А потом что? — злобно спросил я. — Что, если и там никого не окажется?

Старик пожал плечами.

— Наверно, будем идти, пока не выйдем к Днепру.

— К Днепру! — фыркнул я. — Кто, по-твоему, сможет туда дойти?

— Никто, но будет куда стремиться, — дружелюбно сказал Легионер.

Неподалеку от нас мучительно хромал фельдфебель одной из отборных частей немецкой армии. В живых, кроме него, в ней никого не осталось. Незадолго до сражения за «Красный Октябрь» их священник произнес проповедь, где утверждал, что все будет по воле Божьей. Он погиб и не мог объяснить фельдфебелю, почему Бог пожелал, чтобы вся его часть была уничтожена огнеметами русских. С тех пор фельдфебель был мрачным, ушедшим в себя.

Позади нас семенил по снегу маленький, но решительный казначей из дивизии «Великая Германия». Дома, в Вене, казначей владел отелем и некогда был таким гордым, что не снисходил до разговора с подчиненными, если не считать отдачи приказов. Однако после Сталинграда он был очень рад поговорить с любым, кто соглашался его слушать. У него состоялся долгий разговор с Портой, который хотел выяснить, почему он не устроил вместо обычного отеля первоклассный бордель. Казначей очень заинтересовался этой идеей. Он молча шел километр за километром, рисуя в воображении, какие девочки у него будут и какие услуги он будет предлагать.

Ночью мы несколько часов отдыхали в брошенной деревне, дома в ней представляли собой почерневшие развалины. В остатках сгоревшей конюшни обнаружили дохлую лошадь. Мясо на морозе отлично сохранилось, и, когда Порта разморозил его и разрезал, мы поджарили куски на открытом огне и съели на завтрак. Один солдат сказал, что такого сочного и нежного мяса еще не пробовал.

— Говорят, — задумчиво сказал Грегор, слизывая мясной сок с пальцев, — что человеческое мясо самое вкусное.

— Кое-кто клянется в этом, — весело согласился Порта. — В лагере для русских пленных возле Падерборна можно было купить на черном рынке человеческую печень.

— Пробовал ее? — спросил я.

— Нет, но, думаю, стал бы есть, если б совершенно оголодал… И если никто не скажет, что ты ешь, какие могут быть возражения?

На рассвете мы продолжили свой долгий марш в никуда, но мотор танка обледенел и никак не заводился. Пришлось бросить его в деревне. Кое-кто завидовал Порте и теперь втайне радовался, что он идет пешком вместе с остальными, но это стало концом дороги для неспособных идти тяжелораненых.

На ходу мы напрягали слух, надеясь услышать звуки боя, но слышали только вой ветра да хруст снега под сапогами. Порта высказал мнение, что фронт отодвинулся за пределы России, и теперь идет последняя битва на Рейне. Он вполне мог оказаться прав, но это уже никого не волновало.

И так продолжалось наше отчаянное отступление, километр за километром по оглашаемой воем ветра степи. Нас оставалось уже меньше трех сотен. Позади нас лежали замерзшие останки более пятисот человек, умерших от обморожений, тифа, дизентерии, изнеможения и отчаяния.

Мы устроили еще один привал. С каждым днем мы проходили все меньшее расстояние. У нас не было сил противостоять злобной русской зиме. Не думая о войсках НКВД, которые могли находиться неподалеку, мы развели костер и сгрудились у него, протягивали руки к огню и чувствовали тепло от языков пламени. Порта закурил сигарету с опиумом, но едва она обошла по кругу нашу группу, мы услышали знакомый громкий приказ трогаться в путь. Пожилой фельдфебель, прошедший Первую мировую войну, остался лежать, крепко прижимая к животу руки.

— Вставай! — сказали, подсунув руку ему под локоть. — Пора идти… нельзя оставаться здесь.

— Оставь меня, — пробормотал он. — Оставь меня.

— Вставай и иди, дед! — Грегор довольно сильно ткнул его в бок винтовкой. — Мы больше не можем позволить себе терять людей.