— Пожалуй, ты прав, — сказал Порта.

Какое-то время мы шли в угрюмом молчании, потом Малыш, которому, видимо, что-то не давало покоя, недоуменно обратился к Старику.

— Послушай, я не понимаю. Если они такие, как ты говоришь, если все одного поля ягода, если все ненавидят евреев и если все одинаково ведут себя, то какого черта воюют друг с другом?

Старик пожал плечами.

— Не все ли равно? Какая разница мне и тебе, чего они воюют?

Этот Адольф Гитлер любопытный феномен. Канцлером он, определенно, никогда не станет. Министром почт, возможно — хотя даже в этом я весьма сомневаюсь, — но канцлером ни в коем случае! Я не могу понять, почему люди боятся его… Кто он, если не провинциальный выскочка? Какой-то примитивный художник-мазила с чрезмерно развитым чувством собственной значимости? Уверяю вас, господа, что через год-другой этот человек будет забыт, и вместе с ним — его партия молодых хулиганов.

Президент Гинденбург в беседе с генералом Шлейхером и мюнстерским епископом,

14.02.1931

1 октября 1933 года штандартенфюрер Теодор Эйке, генеральный инспектор концлагерей, произнес перед своей знаменитой дивизией «Тод»[93]следующую речь:

— Терпимость и гуманность — признаки слабости. Тот, кто не способен перерезать горло матери или кастрировать отца, если того потребует долг, не нужен мне. И по тем же причинам — Германии… Давая эту клятву, мы отдаемся долгу душой и телом. Мы не уклонимся ни от какой задачи. Будем без колебаний и сомнений использовать самые жестокие методы, если таким образом достигнем своей цели. Лучше убить десяток невиновных, чем упустить одного виновного!

Нельзя ожидать, что обыкновенные граждане, ведущие свою обычную буржуазную жизнь, будут понимать нас или сочувствовать нам: их воображение неспособно простираться так далеко. Поэтому их нужно оберегать от знания, которое будет мучительно и опасно для них. Работа, которую мы ведем здесь, в наших лагерях, среди недочеловеков и политически неблагонадежных, должна храниться в строгом секрете. Вы — мои солдаты — моя дивизия «Тод» — должны быть самыми твердыми из всех! Твердыми, как гранит! Вид крови для вас должен быть не более пугающим, чем вид воды, текущей из крана! Визг наших врагов должен звучать для вас так же, как визг свиньи, когда ей перерезают горло… Научитесь любить свое дело! Уничтожайте изменников! Сжигайте их вредоносные книги, уничтожайте их реакционные мечтания в зародыше, растаптывайте их и смейтесь при этом! И всегда помните: у национал-социализма есть три заклятых врага — священники, евреи, интеллектуалы. Постоянно выискивайте их. Если у вас не будет других причин для ареста, арестовывайте их за то, что они собой представляют — и подбрасывайте при этом улики. В таких случаях неплохо иметь при себе запрещенную литературу. Тогда у вас всегда будет в чем обвинить этих мерзавцев… Никогда не забывайте, что цель оправдывает средства!

С сожалением должен сказать, что даже среди высших чинов гестапо есть люди, до сих пор не сумевшие понять, что мы вступили в эру кровопролития. Эти глупцы будут тормозить прогресс, создавая правила и постановления под лозунгами гуманности и правосудия. Говорю вам, не обращайте на них внимания! Когда придет время, мы с ними разделаемся…

И последнее слово — Терпение с большой буквы! Придет время, когда мы посадим всех изменников Германии за решетку, и тут я обещаю вам полную свободу действий… Солдаты смерти, час вашей славы настанет!

Мы шли по бушевавшей метели пять дней. Видимость ограничивалась несколькими метрами, продвижение было медленным и утомительным.

Деревню мы обнаружили совершенно случайно: Порта едва не въехал на танке во что-то бесформенное, серое, оказавшееся домом. С изумлением негодующе вскрикнул, и мы тут же бросились на помощь ему с оружием наготове. Мы с недоверием относились ко всем покинутым домам. На поверку они в большинстве случаев оказывались битком набитыми солдатами противника.

Порта отъехал и занял положение для стрельбы. Легионер вышел вперед и ударом ноги распахнул дверь. Нас тут же обдало волной тепла.

Через узкий проем мы увидели темную, заполненную дымом комнату и сгрудившуюся группу штатских, взиравших на нас с легким беспокойством. Посередине сидела на низкой скамейке старуха, державшая в руках глиняную миску, полную чего-то похожего на подсолнуховые семечки. Из-за большой печи виднелись испуганные лица детей. Они уже знали по опыту, что солдаты той или другой стороны могут нести разрушение и смерть.

— Руки вверх! — крикнул я не особенно уверенно молодому парню в рваной овчинной шубе и немецких армейских брюках. И повторил: — Руки вверх! — водя стволом автомата у него под носом. Выбрал я его по той простой причине, что он сидел ближе всех к нам.

Парень медленно поднялся со стула, заложив руки за голову. Грегор огладил его ладонями, ища оружие, и ничего не нашел. Легионер заглянул за печь, но там были только трое детей с полными вшей головами и с глазами, полными слез.

Старичок с дружелюбной улыбкой на лице протянул к нам руки.

— Слава Богу, немцы! Я думал, вы уже не вернетесь! Прошло много времени, и Розы уже нет в живых…

— Черт возьми, какой еще Розы? — спросил Малыш. — Что за чушь он несет? Разве мы здесь уже бывали?

— Бог весть, — беспомощно ответил Грегор. — Все эти крестьяне для меня на одно лицо.

— Давайте пристрелим этого старого козла, и все тут, — предложил Малыш. — Терпеть не могу людей, которые хотят пожать тебе руку. Гестаповцы всегда так делают перед тем, как арестуют тебя и примутся вырывать ногти.

— Оставь его, — сказал Старик. — Он скоро умрет и без твоей помощи.

Деревня была маленькой, и мы быстро обыскали ее с одного конца до другого. Никаких советских солдат, только простые калмыки, главным образом старики, женщины и дети. Те, что жили в первом доме, зажгли курения перед статуэткой Будды и угостили нас чаем. В углу пел самовар, было очень уютно, тепло и самую малость тревожно.

— На вкус ничего, — сказал Малыш, отхлебнув чая и причмокнув. — Для горячей воды, разумеется… Неплохо бы сдобрить его ромом, но я пил и кое-что похуже.

Он с надеждой огляделся в поисках крепкого напитка, и Легионер стиснул стальными пальцами его запястье.

— Пей свой чай, как есть, не злоупотребляй гостеприимством, — произнес он сквозь зубы.

Малыш захлопал глазами и ничего больше не сказал. В вопросах этикета Легионер был очень строг, и мне вдруг стало стыдно, что я держу в руке автомат. Пить чай этих людей и угрожать им оружием? Я смущенно приставил его к стене. Через несколько секунд подошла старуха, беззубо улыбнулась, взяла автомат, отнесла в другую сторону комнаты и очень бережно приставила к печи. Потом сидела и с улыбкой кивала мне, а я отчаянно старался привлечь внимание Старика к своему положению и думал, не выгонит ли меня Легионер за злоупотребление гостеприимством, если я пойду и возьму свою вещь. Без оружия я чувствовал себя раздетым. Казалось, лучше стоять здесь без брюк, чем без автомата.