Тот, кто сегодня говорит о «субъекте», показывает, что находится в плену устаревшего жаргона, рожденного и усовершенствованного в университетских башнях из слоновой кости. Кроме того, он усиливает подавленное настроение, в котором пребывают многие люди перед лицом напыщенной, но беспомощной риторики гуманитариев. Еще хуже тот туман, коим окутывает себя философ, повествующий о «субъекте». Очень целительной оказалась бы некоторая отстраненность от текстов романтических философов и поэтов. Немецкие буржуазные интеллектуалы периода между 1790 и 1830 годами, которых мы именуем «романтиками», составляли ничтожное меньшинство населения. В соседних странах не было такого взгляда на «романтику» и таких «романтиков». Французские и английские поэты и мыслители тоже творили под гнетом индустриализации, но были весьма далеки от идей слияния.

Субъекты, о коих ведет речь Дуке, — это горстка людей с необычно напряженной фантазией. Когда философ Иоганн Готлиб Фихте, братья Шлегель или поэт Новалис фантазировали в маленьком тюрингском городке Йена о традиционном мире и его несомненном единстве с природой, едва ли они сами знали, о чем говорили. Современной истории того времени просто не существовало, и то, чем питались эти люди, было лишь слухами. Таким образом, им пришлось изобрести свое игровое поле, прежний святой мир, чтобы противопоставить его миру своих собственных мыслей.

В действительности люди — в частности, люди Античности — жили не в несомненном единстве с природой. История человечества — не восходящая линия непрерывного совершенствования самосознания. Греки и римляне были намного прогрессивнее средневекового общества и в космосе не ощущали себя такими бесприютными, как наследовавшие им христиане. Боги греков и римлян — символические фигуры, деяния которых были более или менее достоверными детскими сказками. Глубокое благочестие было редкостью; нельзя принять и несомненную связь с природой. Философия Платона и Аристотеля, драмы Еврипида, Софокла или Эсхила учили одному: нигде нет точки опоры. Но в конце XVIII века нашлась горстка людей, по-иному ощущавших романтические грезы и видения — Новалис, Фридрих Шлегель и компания.

Романтическая любовь тоже по большей части была не явлением реального мира, а литературной фантазией. Но тем не менее эта фантазия сделала неплохую карьеру. Главным врагом, постоянно воспламенявшим романтическую любовь, был, однако, не бездушный мир, а классовая и половая мораль буржуазной эпохи. Английский романтик Перси Биши Шелли без прикрас говорил об этом в 1813 году: «Даже отношения полов не свободны от деспотизма установленного порядка. Закон силится управлять необузданными страстями, заковывать в цепи ясные выводы разума и, взывая к воле, старается подчинить спонтанные порывы нашей природы. Любовь непреложно следует за восприятием красоты и вянет от принуждения: свобода — вот сущность любви. Мужчина и женщина должны оставаться вместе до тех пор, пока они любят друг друга. Любой закон, предписывающий им оставаться вместе хотя бы мгновение после исчезновения их взаимной склонности, воплощает собой совершенно невыносимую тиранию и недостойную терпимость» (91).

Такая невыносимая тирания и недостойная терпимость были в начале XIX века правилом во всех западных государствах. Эта тирания перешла в XX век и еще сегодня является нормой во многих современных обществах. Тем сильнее возбуждали ум романы о страстной любви. Авторами почти всех этих романов были мужчины, но читательская аудитория состояла целиком из представителей того пола, который больше всего страдал от буржуазного брака XIX века — из женщин. Более прочное место, чем в жизни, романтическая любовь занимает в сентиментальной литературе, и это положение сохраняется до сих пор. Из романов представления о романтической любви переходили в головы читательниц и так сильно в них укоренялись, что в конце концов стали неотъемлемой частью мышления. Из этой прекрасной идеи родились требования свободной половой и супружеской морали. Из обязательного предмета «любовь» превратилась в предмет произвольного выбора.

Если это так, то романтическая любовь возникла не четыре миллиона лет назад в саванне и не около 1790 года в Йене. Она родилась в романах эпохи английского Просвещения, откуда и начала свое победное шествие по Европе. Романтическая любовь — это вожделенный вызов обыденности. Все остальное представляется романтической сказкой о рождении романтики — сентиментальность в саванне и утрата мира в Тюрингии.

Надо всегда с большой осторожностью относиться к рассказываемым задним числом историям, не важно, насколько сильно они укрепились в умах. Это предостережение относится к историям XIX века, согласно которым, ранние культуры рассматривались как предварительные ступени культуры сегодняшней. При таком подходе нередко недооценивают прежние исторические общества, и возникают вечные вопросы — например, вопрос о любви.

Если мы, соблюдая необходимую осторожность, постараемся подытожить то, что представляется нам наиболее вероятным, то вот что у нас получится. Романтическая любовь — это устремление, которое обрело отчетливые контуры в XVIII веке. Это устремление было направлено против ограничений рынка браков, на котором никто не брал в расчет чувства. Бестселлером стал сентиментальный роман «Страдания юного Вертера» (1774) известного господина Гёте. Некоторые немецкие мыслители конца XVIII века подняли любовь на высоту самой значимой человеческой институции. Но за всем этим скрывается противоречие. С одной стороны, в противовес аристократии сильно возросли возможности буржуазного класса к саморазвитию. С другой стороны, бюргерство оставалось зажатым в тесный и жесткий корсет общественных и религиозных предписаний. Патрицианские буржуазные салоны стали новым местом встреч представителей противоположных полов. Но все же утвердившийся обычай оставлял для романтической любви только одно поле — литературу. Все это имело весьма слабое отношение к «субъекту», но скорее к отсутствию возможности чего-то большего, нежели разговоры о любви. Однако даже в своих романтических фантазиях писатели редко делали женщин своей мечты равноправными партнерами, с которыми можно делиться мыслями и чувствами. Об истинном слиянии душ — в нашем современном понимании — тогда не было и речи.

То, что эпоха конца XVIII века смогла оказать такое сильное влияние на наши представления о романтической любви, не в последнюю очередь, стало заслугой психоанализа. Фрейду нравилась мысль ранних романтиков о том, что потребность в любви возникает из чувства утраты. Утрата мира романтиков трансформировалась у Фрейда в утрату младенческой интимности. Ядро этих рассуждений мы уже разобрали достаточно подробно. Без сомнения, утрата материнско-детской (или детско-родительской) связи побуждает к тому, чтобы позднее установить такую же связь в половой любви. Нездоровым было лишь стремление Фрейда представить это побуждение патологическим. Таким образом, ущербные фантазии романтиков перешли в ущербные фантомы психоанализа. То, что является совершенно нормальным психическим процессом, предстает как элементарное нарушение нашего либидо: подобно «Нарциссам» мы стремимся к возвышению собственной самости. В «сублимации» же мы возвышаем — с той же целью — предмет нашей любви.

Психоаналитическая литература XX века полна теорий, ставящих на одну доску романтическое отчуждение от природы и отчуждение ребенка от матери. В обоих случаях речь идет об утрате связи с естеством. Бесспорное окружение разрушается, и «я» осознает свое одиночество в мире. Однако о том, что мнимая утрата мира романтиков не была всеобщим опытом, мы уже говорили. И кто, собственно, сказал что смена детской привязанности к родителям привязанностью к половому партнеру или супругу есть неизбежная проблема, а не нормальное в своей основе событие?