Что сделал Фуко в научном плане? Фактически он представил совершенно новый взгляд на вещи. Он исследовал правила игры общества — «игры с истиной», как он сам это называл. Все, что я считаю добрым и правильным, уместным или красивым, я нахожу не в глубинах собственной души. Свои представления я перенимаю извне. Общество предлагает мне список мыслей и чувств, из которого я могу — более или менее свободно — выбирать. Но дело в том, что и сами критерии выбора я изобретаю не сам, а перенимаю.

Игры общества с истинами влияют не только на суждения человека, они в широком смысле определяют также и то, как человек себя ощущает. Любое восприятие человеком себя самого, любое самоощущение происходит по составленному извне плану и согласно предписанным извне чувствам. Вопросы, которыми больше всего занимался Фуко — в приложении к «играм с истиной», — были следующие: «Пользуясь какими играми с истиной, человек обдумывает свое бытие, когда он ощущает свои ошибки, когда он видит свою болезнь, когда он сознает и судит себя, как преступника?» И, наконец: «Пользуясь какими играми с истиной, человек познает и признает себя вожделеющим живым существом?» (82).

Сам Фуко очень много писал о сексуальности, но поразительно мало о любви. Однако его вопросы можно приложить и к исследованию любви: пользуясь какими играми с истиной, человек воспринимает себя любящим и любимым? Способ рассмотрения может быть почти таким же: если верно, что общество само создает то, о чем говорит, то, значит, «любовь» — это общественная программа. «Любви в себе» не существует. То, что понимают под любовью, как ее видят, оценивают, отграничивают и вводят в отношение с другими людьми, есть продукт упорядочивающего процесса.

С такой точки зрения надо рассматривать любовь как результат общественного влияния. Это полная противоположность тому, что утверждал Дэвид Басс в своем учебнике по эволюционной психологии: «Люди всех культур мира переживают мысли, чувства и поступки любви — от зулусов южной оконечности Африки до эскимосов ледяных пустынь Аляски». Структурно этот феномен любви везде одинаков — его распознают по песням о влюбленных, соединяющихся против воли родителей, по стихам, а также по «народным балладам о романтических любовных союзах» (83).

Для того чтобы верно оценить общественное измерение нашей человеческой любви, нам придется перейти в область между двумя непримиримыми позициями. Какой взгляд на вещи правилен? Действительно ли любовь всегда и везде одинакова? Правда ли, что она есть текучий и изменчивый результат общественных «игр с истиной»?

Если следовать Дэвиду Бассу, то выходит, что все люди во все времена любили и любят одинаково и что культурная разница касается только правил свидания, свадебных ритуалов и образа совместной жизни в браке. Если же следовать философу Фуко, то любовь вообще не существует, есть только ее различные общественные концепции.

Коротко говоря: есть ли любовь часть нашей природы или часть нашей культуры. Есть ли она вневременной опыт или преходящая фикция?

Редко кто осмеливался писать историю наших представлений о любви. Одно из немногих исключений — книга «Любовь и Запад» швейцарского автора Дени де Ружмона, написанная в 1938 году. Название столь же красиво, сколь и претенциозно. Так как до сих пор нет книги «Любовь и Восток», она остается единственным сочинением такого рода. Сегодня автор его всеми забыт, но 50 лет назад он был очень популярен. Этот пасторский сын из французской Швейцарии написал свой opus magnum[4], будучи еще совсем молодым человеком. По его собственному выражению, этот труд стоил ему «одного часа» и «всей жизни» (84). Все свои молодые годы он мучился вопросом: «Любовь в традициях Запада — что это?» Два года он делал наброски и читал все мыслимые книги по теме.

В результате получилась своеобразная смесь книжной учености и истории собственной ментальности. За тридцать лет до Фуко Ружмон не рассматривает «конструирование» любви, напротив, он с такой серьезностью воспринимает мифы, тексты и легенды Запада, словно речь идет о вечных высказываниях о человеке, о мужчинах и женщинах и о любви. Слова «любовь» и «брак», «свобода» и «верность» автор употребляет так, словно их значение нисколько не изменилось с 1200 года. Согласно Ружмону, на протяжении всего Средневековья людей занимал один и тот же конфликт, а именно конфликт между страстью и браком. Что важнее и правильнее: страстная любовь или скромный брак?

Для Ружмона любовь — это опыт, переживание, а не выдумка, не фикция. Но, однако, даже само словосочетание «куртуазная любовь» было придумано в 1883 году романистом Гастоном Пари. Какой-либо связной концепции относительно того, как должен любить рыцарь или миннезингер, никогда не существовало. Многие люди воспринимают средневековую любовь так, как она была воспета придворными поэтами, миннезингерами или трубадурами. Почти все, что нам известно о средневековой любви, мы знаем из этих текстов. Коротко говоря: мы сегодня больше знаем о любви в средневековой литературе, чем о фактической любви той эпохи.

Для того чтобы написать книгу о средневековой любви, надо быть или очень молодым, или очень бесстрашным человеком — или тем и другим вместе. После чтения множества текстов Ружмон знал о Средних веках не больше, чем Десмонд Моррис о каменном веке. Действительно, доступная нам литература не позволяет составить однозначную связную картину. Причина такова: поэты Средневековья излагали свои любовные идеи по-разному, в зависимости от строго определенных жанров. У аль-бы, любовной канцоны, «крестовой песни», пасторали — совершенно разные содержания. Между возвышенными изображениями любви куртуазного эпоса и ее описаниями в грубых ярмарочных шванках — пропасть. «Ни один человек в те времена не жил, как герои романов о короле Артуре, все устремления которых были направлены на рыцарские поединки и служение прекрасной даме. Поэты описывали сказочный мир», — пишет специалист подревней Германии Иоахим Бумке (85). Он же: «Сегодня мы меньше, чем сто лет назад, знаем, что такое куртуазная любовь» (86).

Можно предположить, что и в Средние века любовь была такой же многогранной, противоречивой, изменчивой и зависимой от среды и от положения влюбленных, как и в наши дни. Любовь настолько же была половым удовлетворением, вожделением и страстью, насколько и добродетелью или «искусством». С тех пор как поэт Овидий за две тысячи лет до Фромма написал первую книгу об «Искусстве любви» («Ars amatoria»), культ любви и служение любви считаются равноправными, хотя и с преобладанием влечения плоти. Клясться в одном и хотеть другого не было чуждо людям ни в Античности, ни в Средние века, как, впрочем, и сегодня.

Никакой специфической средневековой любви не существует. Это изобретение потомков. История всегда обращена в прошлое с точки зрения настоящего. События прежних времен представляются — при взгляде назад — первыми ступенями к сегодняшнему состоянию. С такой точки зрения средневековое общество было строго сословным, и романтическую любовь в то время можно было лишь робко воспевать как идеал, но переживать ее в ту эпоху в отличие от сегодняшней было невозможно. С 1939 года немецко-еврейский социолог Норберт Элиас пытался вбить этот взгляд в голову многих ученых. В своем двухтомном труде «О ходе цивилизации» он описывает историю западной культуры как непрерывно восходящее развитие. На месте грубости возникли обычаи, на месте безнравственности — добродетель, на месте принуждения — свобода. Из общественной необходимости любви постепенно развился идеал, а позднее также и практика свободной романтической любви.