Иващенко уже стоял позади с другой чашкой. Тоже дымящейся. Будто возник из‑под земли — доставил горячее питье прямиком из раскаленных недр. Или ада. Терпеливо ждал, когда залп начальственного хохота иссякнет.

— И они.

Баторский крякнул, выдавив последний смешок. Не глядя, вдел палец в фарфоровое ушко. Другой рукой взял с подноса ложечку. Размешал сахар.

— Позвольте. — Зайцев быстро перехватил его ложечку — прямо из чашки. На лице Баторского отразилось легкое недоумение. Показал, что амикошонство его покоробило, — не показал даже, он для этого был слишком хорошо воспитан, только обозначил. — Идиллия какая, — сказал Зайцев, когда адъютант отошел. — Слуга царю, отец солдатам.

Ложечку он держал за самый кончик.

— Вы мне не верите? — дрогнули усы. — Поверьте. Потому что в этом мало идиллического. Как между родителями и детьми.

Ложечка в чашке Зайцева остановилась.

— Видите ли, родители должны отдавать — даже если детям это не нуж… не всегда нужно. Или они думают, что сейчас не нужно. Даже если потом они выпорхнут из гнезда…

Зайцев тихо вынул ложечку. За самый‑самый кончик.

— И потом будут презирать это гнездо: слишком тесное, слишком старое.

Ложечка скользнула Зайцеву в карман, будто не весила ничего.

Транспарант хлопнул, натянулся. Баторский поднял лицо, Зайцев тоже. Два усача — Сталин и Буденный — косо и плоско реяли в жарком, будто выцветшем небе. Молотки, сверла разом смолкли. Стало слышно, как высоко‑высоко в небе поет жаворонок.

* * *

— Почему же это вас так удивляет? Вы же распорядились. И вот. — Зоя подняла листки. — В трех экземплярах. Полная статистика скота по району.

Зайцев изобразил улыбку.

По крайней мере, в этот день он знал наверняка, где она была: проторчала в конторе ГПУ за пишмашинкой.

— Спасибо. Очень помогли. В самый раз. — Он свернул листки в трубочку, сунул в карман. — А теперь сделайте, пожалуйста, в сравнении по Союзу. В трех экземплярах. — Зоя сжала губы.

Увязалась за ним в коридор.

— Товарищ Зайцев.

— Товарищ Соколова, вы направлены сюда мне в помощь. Вот и помогайте.

Он прибавил шаг, Зоя перешла на рысцу.

— Я помогаю! Я хотела вам рассказать… Я как раз узнала… Курсанты… Там многое наводит на мысли…

Она стала задыхаться на бегу. Ему стало ее жаль. Он остановился.

— Товарищ Соколова.

— У Журова две семьи, — выпалила Зоя. — Вы знали? Он обе содержит. Радзиевский скупает раритеты у букинистов. Панкратов увлекается выпивкой, самыми дорогими напитками. А…

— Вы, Зоя, нахватались сплетен, даже никуда особо не выходя. Я гляжу.

— Но… А это у вас что?

Она заметила в руках у Зайцева небольшой пакет в вощеной бумаге.

— Улики, — просто ответил Зайцев.

— Улики?

Но он уже пустился чуть ли не бегом.

— Скота! По всему Союзу! В трех экземплярах!

Косоглазого заместителя он застал врасплох.

— Товарищ Емельянов еще не вернулся! — заверещал зам. Зазвенев, подпрыгнула, стукнулась, снова подпрыгнула на полу пилочка для ногтей.

В один миг Зайцев представил косоглазого за маникюром. Ощутил тупой укол тошноты. Проглотил.

— Не могу сказать, когда будет! — верещал тот.

Зайцев положил пакет из вощеной бумаги ему на стол. Один глаз уставился на пакет, другой — в стену.

— Запечатайте как совершенно секретное. И наискорейшей доставкой — в Ленинград. В угрозыск.

— Вы не имеете права, здесь другое ведомство…

Зайцев вынул заветную бумажку с лиловыми розами ведомственных печатей, сунул в тот глаз, что смотрел прямо.

— Ведомство у нас теперь одно и то же. Потрудитесь, дорогой товарищ. А потом снова занимайтесь своими когтями, сколько пожелаете, — не удержался он.

— У нас нет такой возможности.

— У вас есть такая возможность. Она называется Новочеркасский военный аэродром. Видите, я и это знаю, — веско проговорил Зайцев и не преминул повторить: — Ведомство же у нас одно.

От этих слов фигура в кресле будто пожухла.

— И пусть ваш помощник соединит меня немедленно с ленинградским угрозыском по телефону. Немедленно.

— Товарищ Артемов?

Старый кавалерист странно смотрелся на лестнице ГПУ: дородная роскошь бывшего купеческого особняка сразу стала какой‑то дряблой и грубой, а лица пробегавших мимо сотрудников — похожими на бельевые пуговицы. «Сам пришел», — почти изумился Зайцев. Как дикий зверь, который сам пришел в зоопарк. Дикий, но загнанный. Лицо замкнутое. Мешочки под глазами пожелтели. Рот запал. Вдруг стало видно, как он стар.

— Товарищ Зайцев.

Артемов снял фуражку. Вдруг стало видно, что он полностью сед.

— Идемте, — сказал за него Зайцев и взялся за перила.

Артемов не двигался.

— Поговорим уютно. В интересах следствия.

Артемов медленно двинулся за ним, прямо неся стан.

Зайцев не ошибся. В новочеркасском ГПУ, как в любом советском учреждении, нашелся свой красный уголок. Как в любом учреждении, он занимал дальнюю комнату в коридоре. Как в любом учреждении, пустовал. И никогда не был заперт — тоже как везде.

На них дохнуло пылью старых газет и папок.

Зайцев заметил стенгазету: «Разорим кулачье логово!». В комнате пахло немытыми ногами. От запаха Зайцеву стало тошно. Не противно — обитатели ленинградского дна, с которыми их бригада имела дело чуть не каждый день, да и обычная очередь обычных граждан в винный магазин тоже не благоухали. Но просто стало тяжело, беспокойно и мутно. Будто вот‑вот и прямо здесь должно случиться что‑то особенно отвратительное. Вероятно, этим чем‑то был предстоящий разговор.

Зайцев сел.

Артемов сидел перед ним. Прямой, как всегда. Прямее стула, на который уселся без приглашения, заложил один лакированный сапог за другой — сапоги лизало длинным языком солнце.

Зайцев передвинул свой стул в тень.

Артемов слушал его молча. Время от времени опуская глаза на нечистый стол, там и сям изрезанный скучающим перочинным ножичком — красный уголок местного ГПУ и этим не отличался от других.

Другого Зайцев и не ждал.

— Нельзя ставить людей в безвыходное положение, — заключил он.

— Вы думаете? — неожиданно отозвался Артемов.

— Опыт. Загнанные в угол обычно не ломаются. Они нападают. И этот скорбный для гражданина Жемчужного день пришел.