– Кто он?

– Ты не помнишь? Мама пела нам песню…

– Про золотую пулю. – Левая бровь Эни напоминала порез, она все время была слегка приподнята, это придавало лицу выражение вечной иронии, ну-ну, мальчишечка, что еще скажешь?

– Апачи – это племя индейцев.

– Ты пробовал его убить?

Отец показался в конце переулка, грубая, приземистая фигура, человек-пригорок, застыл, точно знал, что мы его обсуждаем, медленно двинулся в нашу сторону, красуясь, позволяя рассмотреть себя во всем блеске. Он волочил какой-то тюк.

– Нет.

– Дерьмовое у тебя волшебство. – Бровь сдалась, упала, Эни не смотрела на отца, моргала в мою сторону.

Я обнял ее, точно прощался, уперся горячим своим лбом в прохладную выемку ее ключицы, хотел бы я весь уместиться там. От нее приятно пахло, беззаботно и нежно.

– Когда ты обогнала меня? Как ты стала взрослой?

На шею мне заморосил теплый дождик. Я еще теснее прижался к ней и вдруг вспомнил, что давно, еще до всей этой муры, точно так же вжимался в маму, копией которой стояла передо мной Эни. Я прибегал к маме, чтобы спрятаться в ней, отгородиться от неминуемого наказания или избыть детский роковой страх.

– Я не выросла, – продираясь, сквозь плач, сказала Эни, – просто не умерла.

И теперь уже мне пришлось быть ее плотиной, держать удар урагана, Эни рыдала, стискивала кулаки и молотила меня по спине.

– Я зверь! – кричала она. – Больной зверь в клетке! Душит! Душит меня, понимаешь?!

Папаша надвигался. Неумолимый, как песчаная буря. О чем он думал, глядя на нас? Есть ли у оживших вообще мысли или они, как роботы смерти, движимы загробными алгоритмами?

Я стискивал Эни слабыми своими объятиями и не понимал, как поддержать, чем поделиться? Шрамом на животе? Уроком трехдюймовых гвоздей? Липкой памятью коровьего черепа на лбу? Сунуть в руку молоток и сказать: «Доделай сама»?

Я украдкой обернулся: где Гнилой? Тот пропал. Сверток, который он тащил, остался лежать поперек дороги.

«А что удавка, – такая очевидная, мысль всплыла только сейчас, – я все еще привязан к нему?»

Ответ лежал на дороге. Достаточно было бросить все, поцеловать Эни в лоб и, не говоря ни слова, раствориться в пустыне.

Потом сидели рядом, тесно прижав бедро к бедру, что казалось, мы срослись и жить нам теперь трехногим веселым уродцем. Груз, который бросил отец, не давал мне покоя. Я нервно щелкал ногтем.

– Некуда бежать, – подвела итог Эни и неожиданно крепко поцеловала меня в губы. – А ты и не беги. Дерись.

Встала и пошла в трейлер, забренчала посудой. Нужно было кормить маму.

Я не удержался – пошел смотреть, чего наловил отец. Меня душили скверные предчувствия. Не стоило этого делать: подходить ближе, тыкать ногой, разворачивать тюк. Я заранее знал, что там.

Труп.

Гнилой тащил мертвеца.

Я отскочил к стене, точно мертвый мог меня укусить. Рывок спас на долгие три мгновения, я увидел, что Гнилой прячется в дыре по соседству, сидит в засаде, и та только что принесла ему меня.

– Матери, – сказал Гнилой, поднимаясь. – Подношение.

И в два длинных шага снес меня апперкотом.

Беспокойная птица свила в моей груди гнездо. Долго носила туда ветки, траву, кусочки коры и мелкие камни. Драла ребра, раздолбила клювом грудину. По весне снесла яйца. Когда проклюнулись птенцы, начала таскать им жуков и червей. Те светились. Я спал, но раз в несколько месяцев приходил в себя. Птенцы окрепли и улетели. Но мать продолжала приносить червей, сначала последнему птенцу, оставшемуся в моей груди дольше остальных, потом просто бросала в гнездо, а сама улетала.

Светящиеся знаки вопроса. Бесконечное течение. Переплетения и спазмы.

Я открыл глаза. На груди стоял бокал, я сразу узнал его – я видел в логове Апачи, черви свивали кольца вокруг потемневших монет.

«Вот и все», – это облегчение – признать, что проиграл, еще одна куколка в логове монстра, вернулся туда, откуда вырвал себя с мясом.

Но потом я увидел крышу, выгнутая, с десятком стальных ребер, знакомыми пятнами ржавчины, веревками, на которых мы сушили белье. По крыше бродили беспокойные тени.

Я лежал в трейлере.

Дома.

Повсюду горели свечи. Десятки свечей.

Откуда их столько? Свечи были дороги, мы меняли пяток на цинк с патронами или целое колесо – трейлер давно стоял на камнях, сложенных горкой.

Я заорал и подкинулся, бокал едва подпрыгнул на груди. Я не мог пошевелиться. Грудь и живот стягивали веревки, свободной осталась лишь шея.

Меня привязали к кровати. Рот был свободен, поэтому я вопил, не затыкаясь. Мой голос утонул в белом шуме.

Я повернул голову: отец сидел у радиоприемника, едва заметно дирижировал верньерами, плыл вдоль мертвой волны, возгоняя звук на нестерпимую частоту. Из ушей отца толчками била желтая слизь, она выносила наружу мелких жуков и сороконожек. Радио чистило мертвеца, кормило его гудящей пустотой.

– Мама! – кричал я. – Эни!

Они были тут же: мать сидела на кровати, отставив в сторону сломанную ногу, мертвец, которого принес отец, работал подставкой – держал ногу, как задранную посадочную опору. Мертвец моргал. Одной рукой мать иногда ерошила его волосы. Эни сидела у ее ног. Распущенные волосы сестры лежали в руках матери, та улыбалась и расчесывала их.

Эни плакала, не раскрывая глаз.

– Мама? – удивительно, но она услышала, повернула ко мне лицо, спрятанное пологом волос. Я не узнавал ее, зуб, что ты наделал?!

«Ты, – сколько можно было сбегать и оправдываться, – это не зуб».

– Ведьма! – Я бился в путах, лупил пятками о кровать, чувствуя, как звенят пружины, веревки пережимали дыхание, мать медленно наматывала волосы Эни на кулак, тянула ее голову вверх, Эни сопротивлялась, не желала открывать глаза, но сдалась. – Ты не наша мама! Ведьма!

Я увидел Апач, она сидела в углу, купалась в тенях, молчаливое привидение.

Тсссс! – Она прижала палец к губам и показала в сторону двери – смотри.

Гул радиоприемника стал осмысленным, он возвышался и опадал, жесткая звуковая шерсть, он лез мне в глотку, проникал в вены, отзывался в костях. Наконец я узнал его. Погребальная песня индейцев. Меня не учили ей, но однажды я был свидетелем проводов на Ту Сторону.

– Мне нужно племя, все мое племя! – Из двери я видел лишь кусок картинки, но слышал рокот толпы. За дверью волновалось море огня.

– Мне нужно мое племя, – повторила мать и выпустила Эни. С гребня свисали волосы моей сестры. Ведьма сняла с нее скальп. Эни с деревянным стуком упала на пол.