Силы вытекли, осталась мелкая лужа, я оперся рукой о стену, ожидая взбодриться ее холодом, набрать в легкие злости. И отдернул ладонь, стена грела, как печь.

Запах шел изнутри. «Чтобы выйти из боен, – напомнил я себе, – нужно пройти их насквозь».

Из глубины шел ритм. Грубая костяная песня работы. Я вспомнил, как мы выли в круге камней. Ночь пожирала луну. Черная дыра вместо серебряного доллара. Я иду за слепым индейцем. В левой руке сжимаю крохотную лапку Ит. Мы поем. Сначала коленями. Потом задницей и животом. Это не стыдно. Это страшно. Звук песни отдается в костях. Живет там. На губах, на лицах, в ушах – тишина. Кости дают ритм. Животы и задницы – кожа для барабанов. Грудь – меха для свиста. Рот – капкан слов. Ни звука. Ни звука. Скрип. Удар. Стон. Ни звука. Ни звука. Крик. Обрыв. Звон.

Я надул живот, у Ит это всегда лучше получалось, она хихикала над моими попытками петь сторожевые или охотничьи песни. Но здесь шла работа. И я мог в нее включиться.

Колени отозвались, кости ног занялись огнем, накачивая тело злобой. «Без злобы нет боли, – повторяли индейцы, – без боли нет огня. Без огня – ночь!»

Я шел. Гнал ночь. Ит работала. Плела свою сеть.

– Пойдем домой. – Меня трясло от этого места, дохлая рыба воспоминаний всплыла кверху брюхом и ободрала лицо чешуей.

Ит помотала головой: «Не притворяйся, здесь мой дом».

– Ты вообще не вернешься? – пожала плечами, взяла длинный кусок ткани, размахрила край, вытащила зубами нить и потянула ее из дерюги. Я видел ее силуэт в свете нескольких свечей, одна горела за ее спиной, другие прилепились к стенам.

– Мама будет волноваться, – Ит рассмеялась, я скривился от горькой лживости слов, – не мама, я и Эни.

«Не Эни», – плюнула на руку и растерла о стену.

– Ты не можешь здесь жить! – Линза тоннеля неожиданно провернулась, как окуляр подзорной трубы, подстроилась, увеличила лицо Ит до неприятной близости, никогда прежде я не рассматривал его так детально, дотошно, в трещинках на этой маске уже копошились какие-то микроскопические твари, клещи или многоножки, они всегда там жили?

Ит пожевала губами, ее гримаса не нуждалась в ответе.

– Я тебя не боюсь. – Ит поднесла руку к губам, точно целовала. Другой тянула и тянула нитки, вязала их узлами, сбрасывала под ноги. Она вольготно расположилась в тоннеле, для ее трех футов он был в самый раз.

Что же делать? Как мне увести ее отсюда?

Я подполз ближе.

«Стой! – Лицо Ит распахнулось гневом, я едва не закрылся руками. Она ткнула пальцем в место, где я сидел. – Оставайся там».

Господи, за что?

Ответ лежал на поверхности. Не было никакого воздаяния, платы за грехи, награды за совесть. Тупая связь причины и следствия, нить событий, вроде тех, что увлеченно сплетала Ит. Я пытался спасти отца, он наградил нас маленькой Ит.

Будто подслушав мои мысли, она отрезала свое имя – высунула язык и сдавила его ножницами из указательного и среднего пальца.

«Вот!» – ткнула в стену, я поднял фонарь выше.

АПАЧ – крупные буквы, выведенные черным, стояли отдельно друг от друга.

– Не Ит? – помотала головой.

– Не Ши? – прыснула, зажав рот ладонью.

– Не Элвис?

«Апач», – одними губами сказала она и кивнула. Так хорошо. Так правильно.

Я испробовал последнее оружие:

– Ты помнишь, что золотая пуля летит сквозь время и расстояние и убивает плохих людей? – Апач кивнула.

– А если увидишь ее сам, значит, возмездие придет? – Апач соглашалась, не останавливая движения рук, она плела сеть.

– Нельзя становиться злодеем, правда?

Апач помотала головой – никак нельзя.

– Пойдем домой. – Сам не понимаю, угрожал я или умолял стать нормальной? Апач засунула палец в нос. Думала? Ее лицо застыло – «Черная лягушка!» – по тоннелю гулял скрип от гирлянд и подвесок.

Пламя свечей билось и трепетало. Теряя надежду, я затаил дыхание. И только теперь услышал звук.

Беззвучный крик. Истошное блеяние жертвенного барана. Пытка, тянущаяся годами. Это умирала душа, кончалась грязно, беспросветно.

Услышав этот крик, я должен был бежать. Здесь некого спасать. Спастись бы самому.

Никто не учил Апач, но я сразу узнал кокон, в который она заплела живого еще, дышащего Бака. Он лежал за ее спиной. Все, что недоделали машинки, торопливые мои убийцы, выправила Ит: кривые стежки, скверно стянутые ноги, неряшливые строчки, Бак был идеально спеленат. И все еще продолжал жить. Апач сидела, опираясь на него, как на спинку трона. Она попыталась устроить Бака у стены, кряхтела, куколка капризничала, дрыгалась, не желая обосновываться в ее царстве.

«Признай поражение». – Я поднял и опустил флаг. Что я мог сделать? О чем попросить?

– Подвесишь его к потолку? – В глазах Апач я прочел уважение.

«Ей всего три!» – орал мальчишка Джек, он смотрел на черную дыру в стене боен.

«Уходи», – жестом велела мне Апач. Меньше Бака в пять раз, она набросила на него сеть, подцепила хвост к потолку и начала подтягивать куколку вверх ногами.

Я пополз наружу, колени саднили, в шею мне что-то ударило. Я обернулся. У моих ног лежала пуля из хлебного мякиша. Апач потерла большой палец об указательный и беззубо улыбнулась. Улыбнулась мне, как прежде. Брату! И я понял, что обречен жить среди монстров, видеть, как они заплетают своей паутиной темные углы, жрут человечину, заманивают детишек, превращают их.

Бак бился в сетях, силился вырваться. На миг тень Апач закрыла от меня свечу.

Мне показалось, на голове сестры я узнал маленький коровий череп.

Какая разница?

Я вылез вон.

– Почему ее теперь так зовут? – В голосе Эни звучали трещины.

– Ты плакала?

– Да, дурак, я плакала, я каждый день реву, не могу остановиться.

Я не знал, куда себя девать, поэтому вернулся к трейлеру. Гнилой пропал, Эни сменила его на посту. Господи, как давно мы не разговаривали с Эни. Я не мог на нее налюбоваться, хотя выглядела она ужасно: волосы – ржавая проволока, синяки под глазами, будто кто-то ее бил, смазанные черты лица. Эни напоминала утопленницу.

– Кого зовут, сестренка?

– Не притворяйся, от тебя несет! Ты был с ней.

Так обвиняли в рассказах по радио, бросали в лицо измену, это звучало театрально и пафосно. Я придумал десяток ответов, сочинял какие-то басни, изворачивался, а получил прямой в лоб. Слова резко утратили вкус. Хотел бы наврать, да не мог. Я был с ней.

– Апач. – Никчемное древнее слово, без смысла и формы. Разбитая чашка.