и из‐за страстной любви к древностям и к искусству, а Луи-Наполеон – в силу сугубо личных, не подлежавших огласке, обязательств перед семьей Кампана, так как жена маркиза в 1846 году помогла ему бежать из крепости Гам, а сам маркиз в 1851‐м ссудил императору 33 000 франков, которые были, очевидно, потрачены на организацию государственного переворота [Reinach 1904, 184–185].

В 1859–1860 годах и Англия, и Франция, и Россия осторожно прощупывали в Риме почву для возможного приобретения тех или иных частей коллекции и тянули время, рассчитывая сбить цену, назначенную администрацией Ломбарда. Это продолжалось до декабря 1860 года, когда 15 предметов из собрания Кампана были приобретены английским комиссаром Ч. Робинсоном для недавно созданного Южно-Кенсингтонского музея (ныне – Музей Виктории и Альберта). Судя по всему, это небольшое приобретение осталось тогда незамеченным во Франции. Однако тут в дело вступила Россия, с которой на протяжении 1860 года велись переговоры о приобретении всей коллекции Кампана целиком. 20 февраля 1861 года уполномоченный Александра II С. А. Гедеонов купил для Эрмитажа 767 предметов из собрания Кампана. Об этом приобретении Гедеонов известил международную общественность специальной брошюрой, напечатанной чуть позднее в Париже. В брошюре приобретенные Эрмитажем предметы характеризовались как самые ценные экспонаты всей коллекции Кампана.

Но первой во Франции узнала о русской покупке г-жа Корню. Уже 3 марта она получила депешу из Рима от своего эмиссара, археолога Л. Эзе, которого специально просила проследить за судьбой коллекции. 6 и 11 марта Эзе послал г-же Корню вслед за телеграммой еще два письма с подробным описанием случившегося. И депешу, и оба письма г-жа Корню тут же переправила Наполеону III. Одновременно с этим император получил аналогичное сообщение о результатах миссии Гедеонова от французского посла в Риме.

Император немедленно вызвал Леона Ренье и поручил ему срочно выехать в Италию для приобретения всей оставшейся коллекции Кампана. Ренье тут же попросил, чтобы его сопровождал в качестве помощника и консультанта муж г-жи Корню, художник Себастьен Корню. 22 марта Ренье и Корню в обстановке полной секретности выехали в Рим.

Как видим, перед нами еще один – и чрезвычайно яркий – пример закулисной комбинации, сильно напоминающей и модель вертикального сговора, и принципы «институционального шунтирования» (действия в обход существующих профильных учреждений). Наиболее выразительную характеристику этой комбинации и наиболее внятное объяснение ее причин дает Соломон Рейнак:

Было нечто странное в том, чтобы направлять подобным образом в Рим профессора латинской эпиграфики, совершенно чуждого искусству, вместе с третьеразрядным живописцем, совершенно чуждым знаточеству, для проведения переговоров о покупке, столь сильно затрагивавшей интересы [дирекции] Национальных музеев. В своем письме в газету «L’ Opinion nationale» гг. Корню, Клеман и Салио дали этому факту уклончивое объяснение. «То, что для переговоров были выбраны комиссары, не входившие в администрацию, – пишут они, – было, вероятно, связано с требованиями кратковременной абсолютной секретности, которая должна была предшествовать началу переговоров». Если вдуматься, это означает, что Наполеон III не стал делиться своими планами с суперинтендантом Изящных искусств и генеральным директором Лувра Ньеверкерке, потому что Ньеверкерке наверняка рассказал бы об этом принцессе Матильде, а принцесса была или слыла «русской», и в итоге Санкт-Петербург мог бы встать французским покупателям поперек дороги. Дежарден, проявляя большую осторожность, нигде не произносит слова «Россия». По его словам, император направил в Рим посланцев, посторонних по отношению к Администрации музеев, «чтобы не привлекать внимания – например, внимания Англии – тем шумом, который мог бы подняться, если бы в Рим приехал генеральный директор Императорских музеев со своей свитой». Как бы там ни было, способ действий императора имел в себе нечто чрезвычайно оскорбительное для персонала Императорских музеев. Эти события стали отправной точкой полемик и мелких мщений, от которых в конечном счете пострадал сам Лувр [Reinach 1904, 378–379].

Говоря о «полемиках и мелких мщениях», Рейнак имеет в виду затяжную борьбу, развернувшуюся между кланом г-жи Корню и кланом принцессы Матильды и графа Ньеверкерке за институциональный контроль над коллекцией Кампана: эта борьба имела форму межкорпоративного конфликта между Лувром, с одной стороны, – и Академией надписей и изящной словесности, а также Музеем Наполеона III, с другой. События развивались следующим образом: 27 апреля Ренье и Корню заключили с представителями Святого престола и римского Ломбарда принципиальную договоренность о сделке. Окончательный договор был подписан 20 мая французским послом в Риме герцогом де Грамоном и кардиналом Антонелли. До июня еще можно было думать, что собрание Кампана предназначается для Лувра; но в июне вышел министерский приказ, согласно которому Себастьен Корню назначался временным администратором нового музея, создающегося для хранения коллекции Кампана. Это был еще один тяжелейший удар по самолюбию Ньеверкерке. Новый музей, получивший название «Музей Наполеона III», открыл свою экспозицию для широкой публики во Дворце промышленности на Елисейских Полях 1 мая 1862 года – в тот самый день, когда в Лондоне открылась очередная Всемирная выставка. Помимо коллекции Кампана, в экспозицию музея вошли коллекции древностей, добытых французскими археологами за последние годы. Здесь впервые были выставлены оригиналы и копии предметов искусства, привезенных Ренаном из Сирии, Перро, Гийомом и Дельбе – из Галатии, Эзе и Доме – из Македонии. Поскольку г-жа Корню была вдохновительницей всех вышеперечисленных командировок, Музей Наполеона III мог бы с полным правом называться «музеем госпожи Корню». К открытию музея были выпущены сопроводительные материалы: главным из них была брошюра того самого Эрнеста Дежардена, на биографический очерк которого о Леоне Ренье мы ссылались выше. Дежарден всячески подчеркивал в брошюре целостный характер нового музея, его историко-энциклопедические задачи, и выражал акцентированную надежду на дальнейшее сохранение музея как самостоятельного учреждения. После этого произошло то, что должно было произойти: Ньеверкерке и принцесса Матильда развернули мощную кампанию публичного и закулисного давления на императора с целью переиграть назад всю ситуацию и передать собрание Кампана в распоряжение Лувра. Император в конце концов уступил давлению своей кузины и 11 июля передал под юрисдикцию Лувра все коллекции Музея Наполеона III с разрешением последующей передачи ненужных Лувру экспонатов собрания Кампана в другие музеи Франции. Но газетная война между сторонниками двух лагерей от этого только ожесточилась. Вплоть до конца 1862 года в прессе шла яростная полемика между сторонниками клана Корню и сторонниками Ньеверкерке: сторонники Ньеверкерке доказывали случайный характер коллекций Музея Наполеона III и обосновывали правомерность передачи их под юрисдикцию Лувра, тогда как сторонники Корню, во-первых, указывали на целостный характер коллекции Кампана и на недопустимость ее расчленения, а во-вторых, продолжали упирать на научно-просветительскую специфику Музея Наполеона III, на его связи с художественной промышленностью и уподобляли его Южно-Кенсингтонскому музею в Лондоне. При этом обе стороны периодически обвиняли друг друга в халатности, непрофессионализме, а то и в хищениях. В войну оказались втянуты такие убеленные сединами авторитеты, как Энгр и Делакруа: оба великих живописца выступили в защиту клана Корню – то есть Музея Наполеона III и Академии надписей. Имя Ренье фигурировало в печати как имя одного из безусловных сторонников нового музея, но прямого участия в полемике он до поры до времени не принимал. Однако затем Ренье и сам стал одним из активных действующих лиц конфликта между Академией надписей и Лувром, поскольку в этом конфликте наметилась новая, дополнительная интрига: выяснилось, что сотрудник Лувра Вильгельм Фрёнер опубликовал в немецком журнале «Philologus» со своим комментарием целый ряд греческих и латинских надписей, привезенных Ренаном (из Сирии) и Эзе (из Македонии и Фракии) и выставленных в мае 1862 года во Дворце промышленности. Номер «Philologus» cо статьей Фрёнера достиг Парижа в сентябре 1863‐го и вызвал бурю негодования в парижском академическом мире. 26 сентября Ренье сообщил на заседании Академии надписей о недопустимом поступке Фрёнера, лишавшем французских ученых научного приоритета в публикации надписей, и потребовал «достаточно энергичной реакции» на этот акт, с целью недопущения подобных злоупотреблений в будущем. Гиньо направил от имени