Он не отказывался от разработки схем, хотя врачи умоляли его бросить карандаш; после продолжавшихся всю жизнь воображаемых болезней сейчас здоровье явно подкачало. Осенью 1884 года Дюссельдорф готовился к встрече Бисмарка. Канцлер хотел остановиться в Эссене, но Крупп признался, что не сможет встретить его на железнодорожной станции и сопровождать на завод или даже принять его там как полагается: «Просто я не очень хорошо себя чувствую, чтобы что-нибудь делать, просто веду растительную жизнь и избегаю всяких волнений». В следующем апреле он предпринял короткую поездку, а на другой день заметил: «Вернулся с болью в пояснице. Теперь на меня наклеивают пластырь, а если это не поможет, доктор Дикен будет лечить меня электричеством». К его негодованию, две недели спустя Дикен умер. Вот уж типично для медицинской профессии, бесился Крупп: эти идиоты не могут лечить даже самих себя. «Я уже очень стар, – с грустью писал он Лонгедону. – Боюсь ездить на коляске, но после двухчасовой езды я едва могу подняться по лестнице… У меня здесь доктор из Берлина». Вновь прибывший был не кто иной, как Швенингер, обладавший железной волей врач железного канцлера. В страхе Альфред называл его «моим мучителем». Теперь, однако, доктор не требовал от Круппа стоять по стойке смирно. Вместо этого он оставил несколько бутылочек с жидкостью, которая, как можно подозревать, была довольно крепкой спиртовой настойкой. Не доверяя немецким врачам, Альфред попросил Лонгсдона узнать мнение «доктора из Лондона», но согласился, что «эта жидкость очень приятна для желудка».

Он размышлял о загробном мире. Существует ли он? Крупп сомневался. Но он мог быть и не прав. Если так, то он готов к аудиту своих бухгалтерских книг «в присутствии Бога». Он, конечно, не собирался поступаться принципами и «торговаться с Богом за второстепенное местечко в раю». Это было бы «не по-мужски». Он предпочитал до конца оставаться у наковальни и, хотя 1 марта 1887 года сделал запись, что ему «запрещено работать», все равно работал, оправдывая свое неповиновение надеждой: «Успех не принесет мне ничего, кроме пользы». К сожалению, урожай от новых успехов пожинали другие. Четыре недели спустя он узнал, что американский инженер-электрик по имени Хайрем Максим изобрел станковый пулемет, который использовал свой собственный откат для стрельбы, выбрасывания пустых гильз и перезарядки. «То, что я узнал, поразительно, и я завидую изобретателю», – писал Альфред 31 марта.

Его собственные последние попытки устроить революцию в военном деле и в то же время создать подходящую платформу для родившегося под несчастливой звездой бронированного орудия вертелись вокруг идеи «плавучей батареи», или «корабля-клетки», а то и «пустого острова». «Скоро мы представим доказательства, что любой бронированный корабль над и под водой уничтожается нашими снарядами. Эти разрушенные дорогостоящие суда становятся, таким образом, бесполезными. Следующей задачей будет найти им замену».

Предлагаемая замена была нелепа. По форме напоминавшая блюдо, поддерживаемая надувными подушками, батарея наносила удары по береговым укреплениям и откатывалась на уходящей волне. Дрожащей старческой рукой Альфред за одну ночь набросал планы на сорока двух четвертушках листа, покрытых корявыми каракулями. Их едва можно разобрать: «…никакой внешней брони… Корабль должен быть такого размера, чтобы у него было достаточное число отсеков, чтобы держаться на плаву, даже если он подзатонет до уровня палубы… Бронированный корабль с громоздким корпусом, пробитым несколькими снарядами, должен неизбежно потонуть; а в данном случае погибнут только те, кто пострадает от прямого попадания».

Конечно, он допускал, что найдется Фома неверующий, да не один, а много – сыновья тех, кто отверг его пушку из литой стали. Они будут забрасывать вопросами, придираться, глумиться. Но он был готов к их несерьезным возражениям.

«Чем крупнее задача и чем труднее кажется ее решение, тем больше достижение. Предположим, что мы исследуем слабую сторону орудия на пустом острове. Будучи немобильным, оно может быть подвергнуто страшному удару и потоплено вражеским военным кораблем. Однако еще прежде стреляющий корабль получит пробоины в корпусе, которые для него будут смертельны. Поэтому мы потеряем орудие, а противник потеряет судно. Если мы оттянем наш остров в океан настолько далеко, чтобы не дать противнику бомбардировать берега, и если в конце концов нельзя будет спасти батарею от превосходящей силы и доставить ее обратно в безопасную гавань, представляется, что мы все же сможем оставить на месте буй и, когда будет подписан мирный договор, снова поднять орудие».

Его сын вместе с доктором рассматривал эти планы. Фриц дал указание фабрике проигнорировать единственного собственника, а Швенингер, пробормотав «Боже!», выжал из Альфреда обещание больше никогда не общаться с его любимым заводом.

13 июля 1887 года врач обследовал своего костлявого пациента в одной из гротообразных каменных спален наверху и нашел, что его состояние не изменилось. Фриц отправился в поездку. На следующий день семидесятипятилетний «пушечный король», который был в замке один со своими слугами, умер от сердечного приступа и упал на руки своего безмолвного лакея Ганса Людгера. Наступил внезапный спазм; он окаменел, а потом обмяк, его безжизненная ладонь разжалась, и двухдюймовый карандаш упал на мраморный пол. В Париже, где отмечался День взятия Бастилии, французская нация ликовала. В злых статьях французской прессы говорилось о том, что Крупп украл свой сталелитейный процесс у Бессемера, что в последние годы жизни Альфреда все его орудия «барахлили и взрывались», а он процветал только потому, что истинными владельцами фирмы были Бисмарк и прусская королевская семья. «Французская артиллерия превосходит немецкую по всем статьям», – писала газета «Матен». Статью прочитал один из членов германской королевской семьи, двадцативосьмилетний Фридрих Вильгельм Виктор Альберт Гогенцоллерн, которому судьба назначила войти в историю как кайзер Вильгельм. Он негодовал. Но парижские газеты были исключением. В большинстве редакционных статей за рубежом имя Круппа связывалось с именами канцлера и императора, его называли одним из архитекторов победы 1871 года и поэтому отцов-основателей рейха.

Конечно же немногие нации могли бросить критический взгляд на карьеру Альфреда; он вооружил сорок шесть стран. В «Хюгеле» были бриллиантовое кольцо от российского великого князя Михаила Михайловича, табакерка из чистого золота от Франца-Иосифа из Австрии, ваза двухтысячелетней давности из Китая. Как никто другой, Крупп заложил основу для великих боен, которые начались в 1914 году, и благодарные правительства его дней наградили оружейника сорока четырьмя военными медалями, звездами и крестами; Испания, Бельгия, Италия, Румыния, Австрия, Россия, Турция и Бразилия осыпали его почестями. Швеция наградила Круппа орденом Ваза, Япония – орденом Восходящего солнца, Греция преподнесла командирский крест ордена Спасителя.

Он детально спланировал свои похороны, и Эссен до последней буквы следовал его указаниям. На протяжении трех дней его тело покоилось в главном зале замка (в «белой комнате», как она тогда называлась; сейчас это «музыкальная комната»). На третью ночь худое тело понесли вдоль длинной дороги на завод мимо аллей, увешанных траурными флагами, и 12 тысяч крупповцев высоко держали дымящие факелы. Перед погребением его на короткое время положили в коттедже, откуда ушел в последний путь его обанкротившийся отец. Из-за реставрации Штаммхаус выглядел почти так же, как шестьдесят лет назад в утро похорон отца, когда Альфред был тощим, долговязым, испуганным подростком. Он все сохранил здесь, вплоть до сделанных вручную черных деревянных сандалий, в которых ходил на фабрику. В этом доме присутствовавшие на похоронах увидели его в последний раз. Потом на лафете гроб был отвезен на семейный участок на кладбище Кетвиг-Гейт у развалин средневековой городской стены. Йенке вознес ему хвалу: «Благородный человек, служивший примером патриотизма и считавший, что никакая жертва во имя Отечества не может быть безмерной».