Никогда.

Я не смогу преодолеть это. Я уже не стану как новенькая. Я не смогу показать им всем. Я не стану исключением. И я не смогу произносить вдохновляющие речи в Интернете.

Все, что я когда-либо чувствовала, или о чем думала, или на что надеялась до этого момента, – все казалось неважным. Катастрофа и все то, что последовало за ней, было таким ужасным и невероятным, что я до конца не осознавала реальность происходящего. До этого момента. Лежа в одиночестве на полу, я, наконец, поняла единственную вещь, которая была теперь моей реальностью: я проведу всю оставшуюся жизнь в инвалидном кресле.

Не успела я подумать об этом, как услышала голос – шотландский голос:

– Что, черт возьми, здесь происходит?

Я не шевелилась. Просто лежала и надеялась, что это какой-то другой шотландец случайно заглянул в физкультурный зал посреди ночи.

Что было маловероятно.

Потом я услышала шаги Яна – быстрые, словно он бежал, – а потом он произнес мое имя, обеспокоенно, настойчиво, словно я была в опасности:

– Мэгги, что случилось?

Я не могла оторвать голову от мата.

– Ты больше уже не называешь меня Мэгги.

– Что случилось? Скажи мне.

– Почему ты вообще здесь?

– Работал допоздна. Что случилось?

Он приподнялся, чтобы позвать на помощь. Но мне не нужна была помощь. Я положила руку ему на плечо, чтобы удержать его, а потом объяснила, что произошло, тремя словами:

– Я потерпела фиаско.

– Ты работала на брусьях? Одна? Господи, Мэгги, ты не должна была приходить сюда одна!

Но это не имело значения. Больше ничего не имело значения.

– Ты ничего себе не повредила? – спросил Ян.

– Нет.

– Ты можешь подняться?

– Нет.

– Давай я отнесу тебя в твою палату.

Он обнял меня.

– Нет, – сказала я. – Просто дай мне еще минуту.

Ян заколебался.

– Пожалуйста, – сказала я.

Ян сел на маты, не отпуская меня.

Наверное, весь его медицинский опыт говорил ему, что он должен отнести меня в палату и проверить, все ли со мной в порядке. Но он не стал этого делать. Он поверил мне, когда я сказала, что ничего себе не повредила. Он понял, что не нужно выносить меня в этот момент в ярко освещенный коридор. Он знал, что я пыталась сделать. И он знал лучше всех, что я не добилась успеха. Он понял все это.

И поэтому больше не задавал мне вопросов. Он просто держал меня в своих объятиях, сидя на матах, прижав меня к своей груди и гладя меня по голове.

Наверное, я заснула, потому что на следующее утро проснулась в своей кровати и не помнила, как я в ней очутилась. Кит все еще спала.

День был таким же, как обычно. Вот так. Все было таким, как и всегда, за исключением главного – у меня больше не было надежды.

Кит провела весь день со мной, вырезая сердечки из бумаги и звоня по телефону, чтобы уладить организационные моменты. Но я ничего не рассказала ей. Я не хотела, чтобы она начала спорить со мной. Теперь спорить было уже не о чем. Днем, когда я занималась с Робом, она ненадолго ушла, и когда я вернулась в палату, ее там не было. Я крепко уснула и даже не проснулась к ужину. Больничная еда. Этим вечером никаких деликатесов. Кит будет занята на своей эпической вечеринке, а я останусь в палате. Одна. Поедая желе.

Я посмотрела на поднос с едой, и в это же время заметила кое-что другое около противоположной стены. Это было платье, которое свисало с подставки для телевизора. К нему была прикреплена записка, на которой почерком Кит было написано:

Платье было из розового с золотом полиэстера, с одним плечом и с оборками. Оно было забавным и в то же время на удивление милым.

Но я все равно не собиралась идти на вечеринку.

Я подняла желтый пластиковый колпак, которым была накрыта тарелка с моим ужином. Какое-то серое мясо, водянистое картофельное пюре и консервированный зеленый горошек.

Нет.

Я продолжила ковырять желе, прислушиваясь к тому, как медсестры на посту обмениваются шутками. Одна из них была неравнодушна к Робу, и она слышала, что он тоже будет в этот вечер на празднике.

Надо полагать, это означало, что и занятий в этот вечер у меня тоже не будет.

Ну и ладно. В любом случае это уже бесполезно.

На подносе в качестве десерта лежало печенье с шоколадными кусочками. Это показалось мне маленькой удачей, пока я не откусила кусочек и не обнаружила, что печенье было овсяное с изюмом.

В коридоре было тише, чем обычно. Все, надо полагать, были уже в физкультурном зале.

И тут открылась дверь, и на пороге появилась Кит.

– Ты мне нужна, – сказала она.

– Что?

– Эта группа, исполняющая марьячи, оказалась ужасной! Дети плачут!

– Она не может быть настолько плоха.

– Еще как может! – сказала Кит, откидывая с меня одеяло. – Иди пописай. Почисти зубы. И надень свое платье! Через десять минут ты будешь петь любовную песню!

Я покачала головой:

– Не думаю.

Кит уперлась рукой в бок:

– Сколько раз я была рядом с тобой, когда тебе была нужна моя помощь?

– Ты имеешь в виду недавнее время или всю нашу жизнь? Потому что мне кажется, что прежде ты не так уж часто об этом беспокоилась.

Кит потянула меня за руку:

– Ты нужна мне. Ты нужна этим детям. Ты нужна Дню святого Валентина. И ты нужна матери Яна.

Что? Эта последняя фраза, наконец, привлекла мое внимание.

– Матери Яна?

Она ткнула в меня пальцем и повторила ее любимое высказывание, о котором нам рассказал Ян:

– Когда не знаешь, что сделать для себя, сделай что-нибудь для других.

И на этот крючок она меня подцепила.

Я таки отправилась на вечеринку, хотя, когда мы с ней вошли в зал, группа играла совершенно нормально, ни один ребенок не плакал, и мне стало ясно, что она попросту одурачила меня.

Я мрачно посмотрела на нее:

– Это не смешно.

– Попробуй так же хмуриться, когда станешь есть одно из этих печений, – сказала она, протягивая мне обсыпанное сахаром печенье в виде сердечка.