В Константинополе слухи об эпидемии циркулировали много месяцев. Осенью 541 г., когда Александрия корчилась в муках, одна из жительниц Константинополя предсказала, что смерть идет с моря, чтобы поглотить мир. Следующей весной в бухту Золотой Рог вошли первые зерновые суда и начали заполняться зернохранилища на причалах. Одновременно стали появляться странные видения. К кому бы ни прикоснулся призрачный фантом, тот немедленно заболевал. Через несколько дней люди в Константинополе уже умирали тысячами. Первыми стали гибнуть бедняки, но скоро болезнь проникла даже в самые богатые городские кварталы. Целые дворцы в одночасье превращались в склепы, их мозаичные полы оказывались заваленными трупами, сенаторы и рабы становились пищей для червей. Чума проникла даже в императорский дворец – заболел сам Юстиниан. То, что он в конце концов поправился, доказало: чума смертельно опасна, но излечима. Очень немногим удавалось пережить инфекцию. Было ли это Божьим благословением, представляется весьма сомнительным: разве жизнь может доставлять радость, если жена и дети, друзья и родственники – все вокруг мертвы? Несомненно, для тех, кто пережил то лето в Константинополе, город казался проклятым. Улицы оказались пусты, нигде не было никакой деловой активности – только бесконечные похороны. Магазины стояли необитаемыми, рынки – вымершими, печи булочников – холодными. В городе, где никогда не ощущалось недостатка во вкусной еде, начался голод38. Словно одной только эпидемии было недостаточно.

Многим из тех, кто выжил, чума показалась катастрофой, приблизившей человечество к полному уничтожению39. Преувеличение? Возможно, но точные цифры остались неизвестными. Имперские статистики пытались фиксировать уровень смертности в столице, но их тоже, вероятнее всего, не пощадила болезнь. В общем, когда город оказался заваленным трупами, Юстиниан приказал сбросить их в море. Когда же морская вода превратилась в месиво из разлагающейся плоти, он велел выкопать глубокие ямы на дальней стороне Золотого Рога. В них укладывали рядами трупы, а потом «утаптывали ногами, словно испорченный виноград»40, так что, когда туда сбрасывали следующую партию трупов, те иногда тонули в мерзкой жиже. Для тех, кто выполнял столь адскую работу, весь мир казался виноградным прессом, под которым исчезают люди, сраженные Божьим гневом. И хотя эпидемия в Константинополе к августу 542 г. наконец стихла, рассказы о ней разнеслись по всей империи и за ее пределы, сея панику. Было известно, что Малую Азию тоже посетила чума, и Иерусалим, и Антиохию, вернее, то, что осталось от этого некогда великого города. В декабре чума навестила Сицилию, а в 543 г. – Италию, Испанию и Галлию. То, что на Западе не было таких крупных городов, как на Востоке, ситуацию не изменило. Чума находила своих жертв и в глухих деревушках, и в городских трущобах, и в королевских дворцах. «Мир, казалось, вернулся к первобытному молчанию: не было слышно голосов крестьян, работавших на полях, свиста пастухов, – писал наблюдатель об итальянской сельской местности. – Места, где раньше жили люди, стали логовами диких животных»41.

Тем временем вдоль восточной границы империи Юстиниана, где Хосров поспешно соорудил cordon sanitaire, чума вроде бы остановилась. Одна вспышка болезни в рядах армии шахиншаха была подавлена с помощью карантина, другая – имела место в Мидии. Но сдерживать чуму удавалось недолго. Она успешно преодолела защиту Ираншехра и двинулась на восток, проявляя еще большую свирепость (если это вообще было возможно), чем на западе. Особенно долго она злобствовала в Месопотамии, превратив все в «голод, безумие и ярость»42. От нее не было защиты. Со временем эпидемия добралась даже до Китая. Еще никогда в истории такая большая часть человечества не была объединена общим опытом – страданиями. Одни сообщества оказались полностью уничтоженными чумой, другие она чудесным образом обошла стороной. При тщательном анализе источников оказывается, что средний уровень смертности составил примерно одну треть43. Не полное уничтожение, конечно, а своеобразный естественный отбор.

После каждого посещения чумы в конце концов наступало время, когда даже «зловоние»44 от разлагающихся трупов исчезало и люди, протерев глаза, оказывались на улицах или полях, сплошь заросших сорняками. Ремесленники, торговцы, крестьяне нередко обнаруживали, что мир, в который они вернулись, полон неожиданных возможностей. Рабочая сила, которая раньше была для богатых чем-то само собой разумеющимся, стала пользоваться большим спросом. Требования, которые бедняки до чумы ни за что не осмелились бы выдвинуть, теперь казались естественными. Началась галопирующая инфляция. К 545 г., через три года после ухода чумы из Константинополя, Юстиниан с неудовольствием обнаружил, что заработная плата в столице удвоилась. Ответ императора на столь неудовлетворительное положение дел был привычным: он издал закон, согласно которому рабочим запрещалось платить больше, чем они получали до эпидемии. К полному недоумению и изрядному возмущению императора, этот законодательный акт не произвел никакого эффекта. Заработная плата продолжала расти. Создавалось впечатление, что мир больше нельзя вернуть в прежнее состояние с помощью тех или иных эдиктов.

По правде говоря, в громоздкой машине имперской администрации не осталось ни одного сухожилия, ни одного мускула, который не был бы ослаблен чумой. Доктора с интересом отметили, что на тех, кто заболел чумой и сумел выздороветь, осталась метка смерти. У одних появилась лысина, у других – шепелявость, у третьих стала нетвердой походка. Почти все чувствовали апатию, которая не проходила годами. Юстиниан стал исключением из этого правила. Тем не менее он знал: то, что характерно для отдельных индивидов, правда и для всей империи. В отличие от племен варваров и даже от империи Хосрова стабильное существование Римской империи всегда зависело от большого населения. Гражданское государство не могло процветать без обширной этой базы. Теперь же после чумы налоговой базе был нанесен огромный урон, возможно даже невосполнимый. Но это оказалось не самым страшным. В провинциях, которые еще пару лет назад с готовностью поставляли нужное количество рекрутов для императорской армии, опустели целые деревни. Это стало бы существенной проблемой и в самые лучшие времена, но, когда римские вооруженные силы заняты в изнуряющих конфликтах от Италии до Сирии, нехватка рекрутов могла обернуться катастрофой.

Что касается Юстиниана, его планам и стремлениям был нанесен такой неожиданный и сокрушительный удар, что он вполне мог сломаться. Только император не сделал этого. Он не сдался и принялся, стиснув зубы, спасать империю от полного развала. Начиная с лета 548 г. ему приходилось сражаться с трудностями в одиночку, без женщины, которая в течение двадцати лет была с ним рядом и в постели, и на заседаниях с советниками: в июне Феодора умерла. Юстиниан, до конца своих дней зажигавший свечи перед мавзолеем, построенным, чтобы стать их последней постелью, не смог взять другую жену. После смерти Феодоры его супругой стала работа. Днем и ночью – «он не испытывал потребности в длительном сне»45 – император посвящал себя неблагодарному труду. Он решил во что бы то ни стало как-то компенсировать самое резкое падение доходов из всех, с каким когда-либо сталкивалась империя. Были приняты самые жесткие меры экономии: урезана курьерская служба, прекращен ремонт дорог, рационализирован труд чиновников. Сбором налогов теперь занимались профессионалы, которые не допускали уклонения от уплаты. Даже производство шелка было национализировано. Такие меры принесли Юстиниану, вопреки всем прогнозам, достаточно средств, чтобы довести свои многочисленные войны до относительно удовлетворительного завершения. К моменту своей смерти в 565 г. он стабилизировал восточную границу, подписав очередной «вечный» мир с Хосровом, и нанес решающее поражение остготам на западе. Он даже присоединил к империи новую провинцию в Южной Испании. Поэтому вполне подобающе было накрыть тело мертвого императора покровом, на котором он был изображен уничтожающим царя варваров. Отсюда можно было сделать вывод, что счастливые дни еще вернутся.