Маанен, Йооса Хугхюиса, руководителя аппарата, и до Вима Блокманса, ректора, – не только удовлетворял все наши потребности, но и часто предвидел их. Шеф института и его помощница, муж с женой, готовили обеды, которые были единственным обязательным, и крайне приятным, мероприятием в нашем режиме дня.

Мы с Лесли вскоре поняли, что, в отсутствие каких-либо причин для жалоб, мы могли бы посвятить свое время другим стипендиатам, обсуждению работ друг друга и существенных вопросов, представляющих взаимный интерес. Обычно это происходило за обедом, хотя мы встречались и по вечерам. Израильская пара из Университета Хайфы жила несколькими этажами ниже нас в здании, расположенном в районе, который мы в шутку называли «пролетарским», в чрезвычайно богатом городке Вассенар. Они были среди наших ближайших друзей; кроме того, мы подружились с преподавательницей литературы из Голландии, которая жила в Лейдене со своим мужем-журналистом; с ирландским юристом, работавшим в исполнительных органах Евросоюза; клиническим социологом из Ратгерского университета. Я также нашел партнера по теннису, молодого парня из Мозамбика, который в своей стране занимался реституционным правосудием. Вместе с израильтянами мы арендовали автомобиль и поехали осмотреть достопримечательности Зеландии, а потом с небольшой группой отправились на пароме на самый западный фризский остров Тексель, где взяли в прокат велосипеды. На полпути во время этой экскурсии мы обнаружили кладбище, где захоронены советские грузины, которые во время войны перешли на сторону Германии, пытались сбежать, когда ход войны повернулся, и встретили свою смерть – предположительно их расстреляли – в апреле 1945 года. В июне, к концу нашего пребывания, некоторые из нас успели пороскошествовать на умбрийской вилле, принадлежавшей ирландской ученой-правоведу и ее голландскому мужу.

В конце года нам раздали анкеты с вопросом, как NIAS помогла нам в исследованиях. Я истолковал этот вопрос так, что нужно ответить, как расширились мои интеллектуальные горизонты. Пришли на ум два разговора за обедом. Один из них начался с того, что мой партнер по теннису из Мозамбика порекомендовал книгу французского историка Аннет Вивьерки о том, как оценивать и использовать свидетельства очевидцев. Он посчитал ее книгу надежным руководством для своих исследований мира и примирения. Я подумал, что это может мне помочь в формулировке критических замечаний по неоднозначной книге «Свидетели», которую я рецензировал для «The London Review of Books» [Wieviorka 2006][136]. Во втором разговоре женщина из Южной Африки небрежно обронила замечание о параллелях между историей ее страны после апартеида и Россией в посткоммунистическую эпоху. Ого, подумал я, это был бы интересный курс для совместного преподавания.

От NIAS мы также получили бесценный дар – время: время добиваться желаемого, проверять истинность авторитетов, удовлетворять свое любопытство, искать новые пути и следовать по ним. В моем случае, я так часто ссылался на сделку Фауста с дьяволом, что решил наконец познакомиться с классической пьесой Иоганна Вольфганга фон Гёте, основанной на немецкой легенде XVI века. Я уже знал (спасибо Ленину!), что «суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет»[137]. Романтический герой в версии Гёте, который делает все, чтобы преодолеть человеческие ограничения, удивил и взволновал меня. Я связывал такие стремления с буржуазным человеком и растущим ощущением его потенциальной власти на заре промышленной революции. «Всю высоту его, всю глубину; Все счастье человечества, все горе – Все соберу я в грудь свою одну, До широты его свой кругозор раздвину», – говорит Фауст [Гёте 1969: 23]. Неудивительно, что Гёте поклонялся Наполеону Бонапарту, думал я. Блуждая в своих мыслях, я размышлял об огромной роли, которую трансцендентность, очевидно, играла у таких немецких философов, как Иоганн Готлиб Фихте, Фридрих Шеллинг и Генрих фон Трейчке. Все они стремились разорвать узы политической беспомощности Германии конца XVIII – начала XIX веков. Маркс, отвергнув идеализм Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, нашел ключ к преодолению этого основного противоречия, тогда как ницшеанский сверхчеловек был, возможно, ближе всего к Гёте в своем нигилистическом пренебрежении моралью рода человеческого. У этого была и темная сторона: Карл Шмитт видел в нацистах средство преодоления ограничений бюрократических норм, а Мартин Хайдеггер, как печально известно, считал, что им присуща «внутренняя связь с существом истины»; все это можно увязать с Гёте.

Может быть, может быть. Но, будучи в NIAS и разобравшись с последними остававшимися задачами по «Машинам для товарищей», я обратил свое внимание на новый проект. Случилось так, что во время пятидесятой годовщины «Ехро-58», также известной как «Брюссельская всемирная выставка», я был в относительной близости к бельгийской столице. На случайной встрече с Рикой Девос, бельгийским историком архитектуры, я узнал, что в Королевском архиве в Брюсселе хранится множество материалов о советском павильоне. Может, и так, но с чего я так разволновался? Это напомнило мне о крестьянских ремесленных ярмарках в царской России? Или, может быть, меня заинтриговало возрождение темы, о которой я писал в книге о стахановцах, – использование техники, или, как я это назвал, «технологических чудес», для повышения престижа Советского Союза как внутри страны, так и за рубежом. Одно такое чудо приняло форму серебристого шара с усиками-антеннами, точной копии спутника, запущенного в октябре 1957 года. Год за годом на занятиях по советской истории я подчеркивал, что на конец 1950-х – начало 1960-х годов пришелся пик международного авторитета СССР, когда в США и на Западе в целом реально боялись, что Советский Союз победит в холодной войне. Во многом это было из-за спутника.

Я поехал на поезде из Гааги в Брюссель, чтобы прочесть на французском переписку бельгийских администраторов между собой и с советскими чиновниками. В марте 2008 года я провел две недели в ГАРФ в Москве, читая внутреннюю советскую переписку о планах работы выставочного павильона и о восприятии публикой его экспонатов. Я также читал и материалы более широкого плана: о советской космической программе, о предыдущем советском участии в мировых выставках, о «мягкой силе» во время холодной войны; читал я и литературу по культурологии – о том, как в музеях и на выставках оформляется смысловое содержание. Из этого плотного рациона вышло несколько документов для конференций и одна статья, которую я опубликовал в специальном выпуске «Journal of Contemporary History» [Siegelbaum 2012a], а более ранний ее вариант – в сборнике о культуре советского освоения космоса [Maurer 2011: 170-188].

Из культурологических исследований я опирался на эссе 1980 года, написанное марксистским теоретиком культуры Стюартом Холлом[138], под названием «Кодирование / декодирование». Я изменил терминологию Холла, введя промежуточное между производством и потреблением понятие репродукции. У каждого из этих трех компонентов была своя собственная исходная база: