— Позвольте, моя супруга действительно нездорова и, возможно, могла что-то перепутать. — Штромм прижал к груди растопыренную пятерню. — Никакого ожерелья из оттоманского бакалита я не вывожу и никогда в жизни не видел. У меня есть несколько изделий из обычного пластика. Им цена всем вместе — рублей пятьсот.

— Тут еще имеется заявление от владельца ожерелья. — Мужчина продолжал изучать бумаги, не глядя на Штромма. — От владелицы, прошу прощения.

— Позвольте, — слегка задохнулся Штромм, — в любом случае что-то может принадлежать моей жене, но между супругами такие вопросы решаются без участия полиции… И я хочу спросить — так ли уж необходимо устраивать мне этот допрос в присутствии посторонних лиц?

— Эти лица не посторонние, — совершенно безучастно бросил мужчина, сидевший за столом. — Алешина Марина Александровна тоже подала на вас сегодня утром заявление, по месту жительства. Вы незаконно присвоили принадлежащее ей ожерелье из оттоманского бакалита, которое она приобрела у вашей супруги вечером двенадцатого мая, при посредничестве Горбылева Игоря Константиновича. Вот они оба здесь присутствуют. Сертификат подлинности, заключение оценочной экспертизы, договор купли-продажи в свободной письменной форме, расписка вашей супруги в получении денежных средств — все у них на руках, и копии приложены. Так что ваш перелет в… — мужчина сверился с бумагами, — во Франкфурт придется перенести. До выяснения обстоятельств.

— Это абсурд, — Штромм забыл на лице улыбку, его взгляд застыл. — Давайте определимся с понятиями. Никакого оттоманского бакалита в природе нет. Посмотрите, что у меня в портфеле. Это же просто куски пластика!

* * *

— Такая долгая была зима, — каблуки Алешиной звонко цокали по сухому асфальту. Она шла, чуть опустив голову, разглядывая носки своих лаковых туфель. — И холодная. Никак не могу привыкнуть, что уже весна наступила, темнеет позже. А скажи, хотелось бы тебе жить в стране, где всегда лето?

— Там хорошо, где нас нет, — отозвалась Александра.

Они пересекли автомобильную стоянку рядом с терминалом, отыскивая машину Алешиной. Полковник уехал в госпиталь, Горбылев умчался в Москву, как только их выпустили из кабинета. Александра вспоминала последний взгляд, который бросил на нее Штромм. Дикая злоба, недоумение, неверие в происходящее… И неузнавание.

— Он увидел меня будто впервые, — вслух произнесла она то, что подумала.

— Как ты сказала? — повернулась к ней Алешина.

— Нет, ничего. Просто я подумала, что мы часто видим в людях только то, что нам выгодно в них видеть. Вот Штромм выбрал меня как жертву. Ему что-то кто-то наговорил о моем бескорыстии, о моей доверчивости, может быть. Он решил меня подставить и даже не подозревал, что я могу сопротивляться. То же самое он видел и в Ольге — только жертву. Раздавил ее волю, подчинил себе, своим интересам, обирал и запугивал все эти годы, оставаясь при этом в роли благородного покровителя… И не понимал, что она все же остается собой, и когда ей предложат сделать подлость, обвинить меня или Игоря в краже, чтобы получить страховку, она откажется. Откажется под страхом смерти.

— Есть у меня один знакомый, — после паузы проговорила Алешина, — полусумасшедший человек, большой умница, книжник, почти отшельник… Таких немало в центре Москвы, хотя это сложно предположить. Они ведь только в соседнюю булочную за хлебом выходят и никому не видны. Живут в квартирах, цены которым не знают. Едят то, что мы с тобой есть не сможем, хотя у них на стене может висеть Васнецов. Какие-то просроченные консервы… Так вот, он сказал мне как-то: «Все, что вы видите во мне, это не мое, это — ваше. Мое — это то, что я вижу в вас!» У меня даже голова тогда закружилась. Я помню, вышла на улицу, схватилась за фонарный столб. И думаю… А если так оно и есть?! Вот и Штромм видел в тебе и Ольге — себя. Он никого в вас не видел, потому что он сам — никто.

— «Невидимка», — кивнула Александра. — Самое главное, чтобы Самохин согласился дать показания. Без него не смогут взять ни Бойко, ни Полтавского.

— Самохин? — переспросила Алешина, щелкая брелком и отпирая свою машину. — А, точно, Адвокат. Я ведь забыла, что у него фамилия есть.

— Да он и сам почти забыл, похоже… — ответила Александра.

…Машина миновала первый шлагбаум, второй, понеслась по сиреневому гладкому шоссе в сторону Москвы. Алые, зеленые, золотые огни мелькали вдоль дороги, фосфорически светились указатели съездов, громоздились освещенные громады гипермаркетов и автосалонов. Впереди, на фоне желтого закатного неба, затронутого вдоль горизонта синим тлением сумерек, громоздились циклопические развязки МКАД. Тихо бормотало радио. Александра слегка нажала кнопку стеклоподъемника, и в салон неожиданно влился запах весенней листвы, далеких зазеленевших полей, невидимых в сумерках, — запах осязаемый, острый, тревожный и печальный, как еле слышный, позабытый голос.

— Я тоже никак не могу привыкнуть, — сказала она, опуская стекло до упора и чувствуя теплые толчки ветра в разгоряченный лоб. — Никак не могу понять, что наступила весна.